После ужина Журба и Женя пошли осматривать город. Было темно, в небе ни звездочки: вечера и ночи на Алтае густые, темные. Но в городском саду горели огни. На эстраде играл оркестр. Алтайские юноши и девушки, студенты местного педагогического техникума, танцовали на кругу вальс.
— Совсем как в Москве. В Парке культуры и отдыха! — смеется Женя.
Потом на сцене появилось пять девушек и трое юношей. У девушек темные, с фиолетовым отливом, лица, глаза с раскосинкой и темные, вишневые губы. Хор спел несколько песен под аккомпанемент топшура — инструмента, напоминающего мандолину, и икили — балалайки. В мелодии было много простора, солнца, и Журбе вдруг взгрустнулось.
— Что с вами?
Он не ответил.
После хора выступал оркестр, потом вышел известный в крае сказитель — старик лет шестидесяти, в рубахе защитного цвета и черных брюках, в новых остроносых калошах. Он спел шуточную песню про ленивого мужа Чимурчи и сыграл очень нежную мелодию на комусе — металлической дужке, напоминающей камертон. Этот инструмент он держал во рту, зажав концы комуса зубами, и резонировал щеками. Играл он мастерски, ему горячо аплодировали. Сыграл он и на абарге — инструменте, похожем на ножны от кинжала.
Возвращались из сада вместе со сказителем и девушками-хористками. Старик рассказывал о жизни на Алтае, о новой музыке, о хоре и оркестре, которых прежде не знало алтайское искусство, и курил при этом трубку — канзу, сделанную из кости и дерева. Девушки расспрашивали о Москве.
Когда Журба закурил свою трубочку, старик презрительно покосился и предложил свою. Кончилось тем, что Журба купил канзу.
— В ней пуда два дегтя! — не смущаясь ничем, заметила Женя.
Все рассмеялись, даже старик.
«Какая она непосредственная!» — подумал Журба.
— А как вас зовут? —спросила Женя одну из певиц.
Девушка гордо подняла голову:
— Валя! Меня зовут Валя. До революции у нас были нехорошие имена: Полено... Урод... и еще хуже. Сказать стыдно... Теперь самые красивые имена: Красный цветочек! Звездочка! Ячмень! По-алтайски это так: Кызымай, Арбачи, Кыстан. Много русских имен.
— Прежде старики боялись, что Эрлик, злой дух, отберет детей с красивыми именами, — сказала с грустью другая певица.
Расстались возле базы. Девушки обещали приехать на площадку, когда начнется строительство.
— Мы споем вам самые лучшие наши песни!
...Выехали на рассвете. Дорога шла по одной из красивейших долин Алтая — Катунской. Сжатая горными складками, река неслась с огромной скоростью, перепрыгивая через каменные гряды. Ее поверхность была разрыхлена, точно кто-то все время проводил по ней граблями. Шел молевой сплав леса.
В полдень остановились у порогов.
— Пить!
— Купаться!
Густо обсыпанные белой пылью, все выглядели стариками, даже Яша Яковкин и семнадцатилетний сын Коровкина — Пашка.
— Мы будто с мельницы! — сказала Женя.
Солнце пекло безжалостно. У мужчин рубахи плотно прилипли к телу.
Абаканов предупредил купающихся — не отходить от берега ни на метр.
— Течение быстрое, вода снесет вас в одну минуту. А там — острые камни. Косточек не соберем!
— Какой холод! Ледяная вода! — кричал Яша Яковкин. Он стоял в воде на одной ноге, как аист, и был очень смешон.
Журба быстро разделся и бросился в воду. Действительно, она была такая холодная, что на минуту дыхание прервалось. Журба сделал несколько резких движений и с большим трудом, хотя считал себя неплохим пловцом, выбрался на плиту.
— Ну, как? — спросил инженер Абаканов, стоя на горячей гранитной скале.
— Хорошо!
— М-да... Хорошо, — рассмеялся Абаканов. — В эскимо превратились!
Журба с удовольствием лег на горячую плиту и подставлял солнцу то один, то другой бок. Все его тело было в зернышках, которые никак не проходили.
...Короткий отдых, и снова машина мчится дальше и дальше. Вот и паромная переправа. Через буйную реку переброшен трос. Он закреплен на берегах в высоких стойках. Завидя машину, паромщик направляется с противоположного берега навстречу. Плот мчится с бешеной скоростью, колесо дико визжит на тросе.
Погрузка отнимает не более пятнадцати минут. Группа отчаливает от берега. Течение кажется еще быстрее, трос натянулся и гудит, будто басовая струна рояля. Вода захлестывает бревна парома, молочная, пенная. Журба велит сложить вещи в центре парома. Паромщик налегает грудью на длинный руль.
Женя стоит у борта и, глядя на воду, говорит:
— Вот если б сейчас лопнул трос...
Паромщик глянул, и Женя смутилась.
На той стороне открывается деревянный сруб и белые палатки. Это конная база. Паром причаливает точно к месту, где вбиты сваи. Небольшой помост заменяет пристань.
Группу встречает старший проводник конной базы Василий Федорович Кармакчи — невысокого роста, широкий в плечах алтаец, свободно говорящий по-русски.
— Лошади готовы, — говорит он, познакомившись с Журбой, — когда решаете выехать?
— Пусть люди немного отдохнут перед трудным переходом.
— И это можно, — Кармакчи снисходительно улыбается.
У него плюшевая зеленая шапочка, отороченная рыжим мехом, брезентовые сапоги с очень высокими голенищами, отвернутыми вниз, на голень; у колен сапоги перевязаны ремешком. Улыбается Кармакчи хитро, как бы скрывая что-то. На вид ему не более тридцати пяти; несколько волосков на верхней губе и на подбородке черны, как тушь, на лице ни одной складочки, ни одной морщины; глаза молоды, взгляд остер.
