Тайгастрой - [2]

У дежурного накренилась свеча; на книге сразу же образовалось стеариновое озерце.

— Ты?

Они бросились друг к другу.

Когда первый хмелек радости отошел, Журба вызвал к аппарату дежурного агента соседней станции и передал об отставшем пассажире. Ему ответили, что вещи переотправят с первым же поездом на разъезд.

— Черт его знает, как получилось! Заплутался в темноте, а пить — хоть из лужи напейся!

Гребенников увидел графин и налил доверху стакан. Журба улыбнулся.

— Когда обратный поезд?

— Через пять часов.

— Ну, ничего. Для такой встречи...

Они еще раз обнялись.

— Дай хоть посмотреть на тебя, — сказал Журба, выходя из-за стола и поднимая свечу.

— Что там смотреть! Через три года стукнет полсотни... А я тебя на улице не узнал бы... Тебе под тридцать? — спросил Гребенников.

— Двадцать восемь!

Николай принес чайник с кипятком, вынул из ящика стола сахар в баночке из-под кофе и хлеб, завернутый в газету.

— Пока суд да дело, выпей чайку!

— Сколько же это мы с тобой все-таки не виделись? — спросил Гребенников, наливая в кружку чай и садясь на подоконник.

Николай скосил глаза и чуть нахмурил брови.

— С конца двадцатого!

— Правильно, с конца двадцатого. Вот так штука!

Гребенников зашагал по комнате.

— Думаешь, не искал тебя? Искал. Справлялся. Сейчас еду в Москву. В груди не сердце — вулкан везу. Ей-богу!

Николай рассмеялся:

— Такой, как был!.. Ничего не изменило время. Только разговорчивей стал!

— Разговорчивей? Признак старости!.. Но как ты здесь очутился? Мне сказали, что ты в армии. На Дальнем Востоке где-то.

— Так бы оно и было... После Одессы попал на польский фронт, в двадцать третьем демобилизовался, командировали в Москву, в железнодорожный техникум, в двадцать седьмом окончил, работал на сибирской магистрали. Когда поднялась завируха с белокитайцами, захотелось намылить им шею, вызвался в армию.

— Так мне и сказали.

— А меня, брат, вместо того чтобы на фронт, в ГПУ послали. А я свое — на фронт... А мне говорят: «Дисциплинку не знаете». И заперли вот сюда... в глухомань...

— Ничего. Дисциплина, действительно, дело не пустяковое.

Гребенников вдруг задумался.

— Сколько прожито и пережито... Только за мемуары садись! Сколько наших пало за народное дело... Сколько заживо сгнило на царской каторге... — Он вздохнул.

— Живая история! — сказал Журба.

— Еду сейчас в Москву. Вызвали к Валериану Владимировичу Куйбышеву. Был я на шестнадцатой партконференции. Бог ты мой, какие открываются горизонты!

— Знаю. Материалы и мы здесь прорабатывали. И обращение конференции читали в «Правде».

— Прорабатывали! Читали!..

Гребенников взял Журбу за медную пуговицу.

— Ты хоть так не говори! Такие материалы не прорабатываются! Это — в крови, в мозгу, в каждой клеточке тела!

Как десять лет назад, Журба с прежней остротой ощутил обаяние старшего товарища и друга.

— После старых наших дел да после гражданской войны меня сейчас, если хочешь знать, ничто так не захватывает, как реальное строительство реального социализма! — Гребенников провел рукой по высокому своему лбу.

Журба заметил, что некогда густые черные волосы Гребенникова сильно поредели, перевила их седина, а лоб стал выше, белее и весь испещрен мелкими частыми морщинками.

— Вот ты говоришь, что знаешь решения шестнадцатой партконференции. А вдумывался ли ты по-настоящему в цифры? Нет, по глазам вижу, что не вдумывался! У того, кто по-настоящему вдумывался, глаза другие. Шучу? Нет. Я был на конференции и видел. Это, дружок, такая поэзия, что дух захватывает! Честное слово!

Журба, не отрываясь, следил за тем, как менялось подвижное, очень выразительное лицо Гребенникова.

— Ты послушай меня: за пятилетку должны мы вложить в одну только промышленность девятнадцать с половиной миллиардов! А миллиарды — это что? Гора казначейских знаков? Нет, братишка, миллиарды — это Днепрогэс, Магнитка, Уралмаш, это заводы в Москве, Горьком, это Сталинградский тракторный! Это Кузбасс! Вот что такое девятнадцать миллиардов! Страна превращается в гигантскую строительную площадку! Скажу прямо: сейчас только этим и живу...

Гребенников снял дымчатые очки, и Журба увидел сияющие, молодые глаза. «Прежние глаза», — подумал он.

Гребенников, необычно подвижный, взволнованный, принялся рассказывать о конференции и делегатах.

— Наши «леваки» верещали, что раз гражданской войне конец — конец и революционной романтике. Заводы там разные строить к лицу ли? Орлам ли ходить с курами да в навозе копаться?!

Оба рассмеялись.

— А тут пошла другая «романтика». У одних — «сверхиндустриализация», у других — «мирное врастание буржуазии в социализм»!

— Мерзавцы! — перебил Журба. — Был как-то и я в Москве. Повстречал одного человечка. Разговорились.

А он мне: «К чему все это? Россия была и останется зерновой да ситцевой! Не догнать нам ни Европы, ни Америки». Вот гады! И я подумал, что если открытая гражданская война с пулеметами да пушками закончилась, то скрытая война, более сложная, тонкая, только теперь по-настоящему разгорается.

Журба выбил свою трубочку о каблук сапога, зарядил ее табаком, примял большим пальцем с желтым ногтем и, вкусно причмокивая, закурил от свечки.