Тайга - [54]

За стеной пьяный сапожник Кузьмич бил жену.

– Я тебе, потаскухе, сколько раз говорил, – кричал он сухим скрипучим голосом, – чтобы ты по ночам не шлялась, чёртова дочь!.. Я целый день стучу молотком, а ты, пакость, последние гроши на наряды тянешь… Когда вчера домой пришла? А?

– Ты на себя-то посмотри? – сквозь слезы визгливо кричала жена. – Сам все пропил, а на меня сваливаешь, дьявол рыжий!

– Молчи, пакость! – скрипел Кузьмич. – Э-эх, расшибу-у! – Следовал удар.

Началась драка. Я продолжал лежать. Теперь меня ничто не волновало, было все равно, что бы ни творилось вокруг.

Со стены смотрел на меня Сталин, улыбаясь своей загадочной улыбкой и чуть прищурив умные глаза. Этот портрет повесила два года назад Галина. Нос, лоб и щеки Сталина густо засидели мухи, и получились не то веснушки, не то рябины. «А ведь он, действительно, рябой, – лениво вспомнил я, – художник забыл их нарисовать, так мухи дорисовали за него. Вот он – тот, из-за кого сотни тысяч невинных людей умирали на севере от голода, цинги, тифа и пуль… Вот он…»

Я зло отбросил цигарку, ненависть все больше и больше накипала. Вскочив, я подошел к портрету, сорвал со стены и в клочья разорвал его.

Потом, успокоившись, я собрал клочки и бросил их в печь, открыл вьюшку дымохода и поджег останки «властелина одной шестой». Бумажки вспыхнули и превратились в пепел.

Николай Петрович, вернувшись с работы и увидев Галину, промолчал, но глаза его сверкнули радостью.

– Знаете, я не виню ее, – говорил он, укрываясь одеялом, – виновата система воспитания, школа. Ни я, ни мать, к сожалению, не имели времени заняться ее воспитанием. Кроме того, в школе она попала в дурное окружение… Для меня же она все-таки дочь. Урод, выродок, но дочь.

Я вскоре продал пальто и часы. Я решил так: уже май, подходит лето, можно обойтись и без пальто, а осенью – там видно будет. Часы же были старые и стоили гроши. Вырученные от продажи деньги быстро растаяли. Работы не было. Даже в грузчики не взяли на пристань. Начальник пристани побоялся.

Вначале я иногда обращался за помощью к брату, жившему в Москве. Как ни тяжело жилось ему, он с радостью посылал мне деньги. Дело в том, что отец наш умер, когда я еще был в лагере и вся тяжесть большой семьи – 5 человек – легла на плечи брата, который учился и жил на стипендию. И я перестал писать ему о моем бедственном положении, скрывая, что меня выгнали из кинотеатра.

Со злобным ожесточением продолжал я поиски работы. Однажды, это было в начале июня, я шел по одной из центральных улиц. День был жаркий, проезжавшие грузовики подымали пыль, она слепила глаза и набивалась в волосы… Как-то так случилось, что я уже второй день ничего не ел и чувствовал легкую слабость, хотя голода не чувствовал – я очень много голодал в своей жизни, и два дня при моей тренировке еще ничего не значили. От Николая Петровича я скрывал мое отчаянное положение, зная, что он ничем не может помочь мне: его дела тоже сильно пошатнулись, и все чаще и чаще я слышал плач голодных детей. Николай Петрович разводил руками, вывертывал карманы и со слезами говорил:

– Ну поймите же, что нет у меня ни гроша. Посидим до получки на хлебе.

…Солнце накалило тротуар так, что он, как вар, мялся под ногами.

На одном из каменных домов я увидел объявление, написанное ровным каллиграфическим почерком. Объявление гласило, что: «Краиведческому музею требуеца квалифицированный ночной сторож. Аплата по соглашению».

Вот здесь я, пожалуй, могу быть принят. Ведь нужен-то всего-навсего сторож!

Войдя в здание краеведческого музея, я спросил у первого попавшегося человека – поджарой старушки: где можно увидеть директора?

– А вона в конце коридора дверь… – показала пальцем старушка.

Я нашел кабинет директора и постучался.

– Войдите!

В обширном кабинете сидело четыре человека. Один, очевидно, сам директор, был еле виден из-за стола – так он был мал. На его птичьем, тусклом и потном лице уныло смотрел неопределенного цвета глаз; второй закрывался тяжелым, видимо больным, коричневым веком. Ворот гимнастерки наглухо застегнут, но несмотря на это тонкая шея торчала из него, как из свободного хомута. Справа и слева от маленького человечка сидели еще двое: стройный молодцеватый милиционер, подстриженный под ультракороткий «бокс», и здоровенный малый в огромных роговых очках. Возле дверей за маленьким столиком с пишущей машинкой сидела молоденькая, завитая в кудряшки девушка. Она подперла подбородок руками и слушала беседу мужчин.

– В чем дело? – спросил басом, никак не вязавшимся с его карликовой фигурой, маленький человек.

Я растерялся, я не ожидал увидеть милиционера. При виде милиционера или человека из НКВД мне всегда делалось как-то не по себе. При чем тут милиционер?

– В чем дело же? – повторил вопрос карлик.

Я посмотрел в его единственный глаз и промямлил:

– Мне хотелось бы увидеть…

– Что такое? – раздраженно проговорил карлик. – Говорите громче. Я плохо слышу.

– Директора музея…

– Ну, я!

– Я по объявлению. Вам требуется ночной сторож… Так вот я хочу поступить…

Все трое переглянулись, девица откровенно фыркнула.

– Вы? Хотите в сторожа-а? – протянул удивленно директор.