Тайга - [48]
Котел грохнулся, дымящаяся вода хлынула по полу. Еще секунда, – и от печи осталась лишь груда безобразных обломков.
Как я очутился на улице – не помню. Помню лишь, что по лужайке вокруг бани ошалело бегали голые женщины и кто-то истерически кричал:
– Китайца убило!..
А с горы бежала толпа охранников.
Когда нас вели в карцер – меня, Левушку и китайца, с окровавленной повязкой на голове, – навстречу нам попался топограф.
– Ну, что? – насмешливо сказал он. – Не схватили счастьица-то? Эх, вы, д-дураки!
Забава
Холодная река Ижма искусно вьется меж обрывистых берегов, то плавно течет на широких разводьях, то бурно срывается с каменистых порогов, вздымая белую пену. Над порогами плавно кружат серые чайки. Могучие лиственницы, подмытые половодьем, низко свисают над рекой, уцепившись корявыми корнями в бурый суглинок. То там, то тут всплеснется игривый сиг, покажет солнцу ослепительную, серебристую чешую и снова нырнет под воду. Щебечут птицы, суетливо прыгают по стволам елей рыжие белки; качаются, перешептываются высокие камыши, – тайга живет своей особенной, таинственной жизнью…
Казалось бы, мир создан здесь для того, чтобы и сама жизнь была такой же красивой, легкой, как полет чайки, спокойной, как зеленые лесные озера, могучей и здоровой, как тайга, но по какому-то непонятному, чудовищному закону земля здесь полита потом, слезами и кровью, глухие чащобы знают много трагедий, а высокая трава скрывает тысячи горьких могил.
Я сидел возле костра на желтом песке и варил картошку. Ткнувшись тупым носом в прибрежный гравий, стоял глиссер[20]. Механик Кирилл, веснушчатый юркий паренек, битый час возился с испорченным мотором и никак не мог наладить зажигания. Смачно ругаясь, он покрикивал на флегматичного старика Пахомыча – личного «дневального» начальника восьмого лагпункта Казарина. Стоя по колено в воде, без штанов, Пахомыч равнодушно почесывал спину и время от времени подавал мастеру то молоток, то гаечный ключ, то подпильничек.
Саженях в двух от меня, там, где кончался песок и начиналась молодая шелковистая трава, пересыпанная цветами, развалился сам Казарин – единственный вольный гражданин из нас. Тучный, с розовыми одутловатыми щеками, он упивался бездельем, солнцем, собственной персоной и лениво и тихо спрашивал меня:
– В побеге бывал?
– Был.
– Ну, и что – не удалось?
– Поймали.
– Да-с, братец… из нашего лагеря не легко убечь, потому – место выбрано самое подходящее: тайга, болота, тайга… Били тебя после побега?
– Били.
– Так и надо. Прикладами били?
– Всем били… и прикладами тоже.
– Прикладами – оно больно получается… – задумчиво проговорил Казарин. – Ты давно в матросах?
– Четыре месяца.
– А убежать из лагеря еще раз не хошь?
– Зачем мне бежать? Теперь уж нет смысла. Четыре года отсидел – остался всего год.
Казарин лег на спину и прикрыл лицо носовым платком.
– Да ведь всяко бывает… – сообщил он. – Был у меня один заключенный, тоже из студентов. Отсидел он семь лет, остался ему один месяц, и убег!
Он вздохнул и замолчал.
Мы везли этого борова по распоряжению заместителя начальника лагеря на Печору, где Казарину предписывалось принять новый этап заключенных, прибывших морем из Архангельска в Нарьян-Мар.
– Чудной вы народ, заключенные, – снова заговорил Казарин. – Как вас не балуй, все вы, как волки, в лес смотрите. Я, конечно, понимаю: жись подневольная – невеселая жись, но мы, начальство, помогаем вам… Вот к примеру: ты есть заключенный преступник. Так. А мы вот тебе доверяем и назначили тебя, к примеру, матросом на глиссер. Ты ходишь и ездишь без конвоя… Ну, скажи: чувствуешь ли ты, что ты есть заключенный?
– Все время чувствую, гражданин начальник.
– Это через чего же ты, интересно, чувствуешь?
– Да ведь разные пассажиры на глиссере попадаются, – уклончиво ответил я, стараясь подладиться под его тон. – Вот вы, например, пассажир ничего себе… не злобный, не ругаетесь, разговоры со мной ведете и за человека считаете…
Стрела была рассчитана мною точно: Казарин сбросил с лица платок, присел и благодушно улыбнулся.
– И тебя считаю за человека, и дневального Пахомыча, и Кирюшку-механика. Все вы есть люди.
– Вот-вот! – подхватил я. – А есть другие начальники, так те придерживаются иного взгляда на нашего брата…
– Да, начальники бывают всякие, – согласился со мною Казарин. – К преступнику особый подход надо иметь. Я вот уж пятнадцать лет по лагерям и тюрьмам работаю…
Резко затарахтел мотор глиссера, раздаваясь многоголосым эхом по тайге. Старик Пахомыч с испугу побежал к берегу, запнулся и чуть не упал. Казарин хихикнул, встал, одернул гимнастерку, привычным жестом поправил ремень с браунингом и осанисто зашагал к глиссеру. Я захватил горячий котелок с недоваренной картошкой и пошел вслед за Казариным. Кирилл уже сидел за штурвалом. Поехали. На малом газе вырулили на середину реки.
Казарин бросил в нос лодки кожаную куртку, улегся и закурил. Пахомыч, прыгая на одной ноге, надевал штаны. Присев на крашеные стлани, я принялся за чистку картошки. Выровняв глиссер, Кирилл дал полный газ. Тонко запел пропеллер, набирая скорость; лодка вздрогнула и, разрезая воду на ровные полоски, стремительно рванулась вперед. Замелькали прибрежные кусты и камыши, испуганно заметались кулички. Я взглянул на Кирилла. Ветер трепал его белокурые волосы, голубые глаза щурились от яркого солнца и ветра, нагоняя морщинки у век; от всей его невысокой мускулистой фигуры, от крепких загорелых рук, уверенно державших штурвал, веяло здоровьем и кипучей молодостью. Мне нравился этот славный паренек. Всегда веселый, он жадно любил жизнь, ловко, но честно выходил из всех переплетов, в какие частенько попадал из-за несколько дерзкого нрава, и всегда прямо говорил то, что думал. Из пяти лет, прожитых в лагере, он два года провел в штрафных изоляторах, из которых редко выходили арестанты живыми. В лагерь он попал за то, что на одном из собраний какого-то знатного пьяницу-стахановца назвал во всеуслышание «стакановцем». Об этом эпизоде он часто вспоминал и смеялся от души, когда передавал разговор со следователем НКВД по этому поводу.
