Тайфун - [20]

При мысли об этой обольстительной женщине граф де Виль-Кастель мечтательно закрывает глаза и вспоминает, как однажды рано утром графиня взобралась с Ньеверкерком на крышу Лувра, чтобы слушать, как звучат колокола во всех парижских церквах. Однако, эта заутреня, начавшаяся на крыше и закончившаяся в кабинете директора, продолжалась слишком, слишком долго… Счастливчик, этот наглый Ньеверкерк!

При одном из таких воспоминаний у графа де Виль-Кастель родилась тайная мысль: а почему бы и ему, человеку искусства, эстету, писателю, детство свое проведшему в Мальмезоне, где его отец был камергером Жозефины Богарне и ее любовником, почему бы и ему не поискать удачи у этой обольстительницы, добродетель которой очень охотно отдает дань пороку? Ну, вот он и сделал попытку на маскараде у министра иностранных дел и сразу же потерпел полное поражение. Презрительным движением губ графиня Кастильоне как бы сказала ему:

— Вас, сударь, мои мятежники в виду не имели.

IV

После острой неудачи вполне естественна потребность в утешении или хотя бы попытка заполнить щемящую пустоту.

Граф де Виль-Кастель, съежившись от обиды, отошел в сторону, почти что в угол и, окинув унылым взглядом пеструю веселящуюся толпу, ощутил пламенеющее желание вознаградить себя какой-нибудь победой, хотя бы самой маленькой, чтобы задержать наплывавшее отчаяние.

Так он простоял час, хмурый и злой. Может быть, даже больше, чем час. Во всяком случае, это время показалось ему нестерпимо длительным. Он уже хотел было незаметно пробраться к выходу и уехать домой, как вдруг увидел маркизу да Пайва. Его встревоженное сердце предвкусило удачу, и он плотоядно улыбнулся.

«Сейчас мне нужно, чтобы в ушах прозвучал победный марш», — сказал он самому себе и уверенно направился к маркизе.

В одном он безусловно не ошибся. Маркиза блуждала без спутника, и появление графа было ей приятно. Она радостно улыбнулась ему, как хорошему старому знакомому, и сразу засыпала его расспросами о лицах, которые проходили мимо нее и которых по фамилии она не знала.

Маркиза да Пайва не знала многих, но зато ее знали все, потому что она считалась королевой кокоток, бесцеремоннейшей из женщин той эпохи длительного карнавала, когда все торопились богатеть и наслаждаться. Ее непомерная жадность к деньгам равнялась цинизму ее выходок, и вся ее жизнь была двойной оргией — расчетливости и бесстыдства — между постелью и банковским сейфом. Недаром про нее говорили, что рот ее создан не для поцелуев, а для биржевых секретов.

Но тем не менее, мужчины к ней тянулись длинными вереницами и охотно раскрывали перед ней свои кошельки.

В Париж она прибыла искать счастья из какого-то маленького русско-польского местечка и очень быстро сообразила, что лозунг времени — открытый беззастенчивый цинизм и что бесстыдство котируется неизмеримо выше скромности. И она стала щеголять бесстыдством. Она переходила из рук в руки на виду у всех, как дверная ручка общественной уборной. Прогрессировавшие гонорары за ее ласки порождали у одних зависть, у других удивление, а у всех вместе ее популярность. К тридцати пяти годам она была достаточно богата, у нее было немало драгоценностей, а архитектор Манжен уже приступал к постройке пышного особняка для нее на Елисейских полях, смета которого превышала 1 1/2 миллиона. Единственное, чего ей не хватало, это официального положения в обществе, причем она это чувствовала не в отвлеченности тщеславия, а прямо физически, потому что ее не один раз просто за руку выпроваживали с маскарадов и балов, как зарегистрированную потаскушку без роду-племени. Она стала искать социального прикрытия и, конечно, нашла его в титуле одного португальского маркиза, кузена португальского посланника. Короче говоря, она его женила на себе. Но это делали многие и до нее. Она же поступила в соответствии с цинизмом эпохи. Наутро после первой брачной ночи, то есть первой ночи, за которую ей не было уплачено, за первым же завтраком она сказала своему счастливому супругу:

— Вы меня желали, маркиз, и вы этого добились. Я вас тоже хотела и тоже этого добилась. Не знаю, что вы собираетесь делать дальше, но, что касается меня, то я сегодня же возвращаюсь к своей прежней профессии. Надеюсь, вы похвалите меня за мое постоянство.

Португалец огорченно уехал на родину, но зато оставил ей свой титул, который, понятно, открыл перед ней много парадных подъездов. А все-таки публично ее сторонились. Боялись, что эта развязная блудница, чего доброго, вдруг перешагнет даже через те неприличия, которыми щеголяла та разнузданная эпоха.

Вот отчего, направляясь к маркизе да Пайва, граф де Виль-Кастель заранее знал, что его общество будет ей приятно, как защита от косых и презрительных взглядов.

VI

— А вы знаете, маркиза, — сказал граф, беря у нее из рук кружевной веер, — я ведь ваш старый поклонник.

Она искренне удивилась.

— Вы? Никогда я этого не замечала. Никогда. Но если это так, то должна вам сказать, что вы держали себя поразительно скромно. Как юноша.

— Скромность была моим стратегическим приемом.

— Не понимаю.

— Я рассчитывал, что вы будете тронуты и вознаградите меня за эту скромность.