Тайфун - [18]

Хадча всполошился, съежился и от брезгливости плюнул:

— Помилуй, хан! Между двух огней надо провести чужого, прежде чем он увидит тебя. Так было от дедов и прадедов наших. Разве ты забыл, что огонь очищает от злых сил?

— Все в руках Создателя Мира, — сказал хан, — пошли за попом и пусть явится сюда без всякого промедления. Так я хочу.

Хадча поерзал немного, недовольно покряхтел, а потом ушел.

— Лубердей, — с хитрой улыбкой проговорил хан. — Приготовь русскому попу ярлык. Самый милостивый ярлык. Хочу испытать его.

Лубердей, умевший дремать стоя, покачнулся и поплыл из юрты, отгоняя на ходу назойливых мух. Ему было жарко и он предвкушал приятное питье, которое ему сейчас подадут: горячую воду с бараньим салом.

II

В отдалении, почтительно сложив руки на животе, стоял перед ханом длинный поп Василей и слушал, что читал толмач.

«Бессмертного Бога силою и величеством из дед и прадед Чанибеково слово, по Узбекову ярлыку.

Улусным и ратным князем, волостным дорогам и князем и писцом и таможником и мимохожим послом и заставщиком и лодейщиком и многим людем и всем приказникам.

Чингис-хан, а по нем иные ханы, отцы наши, жаловали церковных людей и весь чин поповский и ярлыки им давали. И мы, ныне, первых ярлыков не изначивая и думав по томуж, сего попа Василея пожаловали есмя. Коли пойдет он куда, чтоб его не замали, ни силы б над ним не учинили ни какие, или где ему случится постояти, чтобы его никто не двигнул, ни копей его не имали. Да не емлют у него подвод, ни корму, ни пития, ни становое, ни въездное, ни мимоходное на дорозе бозмаку или которому моему пошлиннику.

И что есмя молвили, то бы есте все ведали и ордынские и русские люди, занеже за Чанибека хана и за детей его молитву творить. Так молвя, ярлык с алою тамгою дали есмя.

Мышье лето. Арама месяца, в 10-й день Пова. На желтой трости Орда кочевала. Лубердей и Туган-бекшей писали».

— Ты доволен, поп? — ухмыляясь, спросил хан через толмача.

— Много доволен, — сказал поп, низко кланяясь хану и тяжело дыша. — Много доволен. Бью тебе за это челом. Даждь Господь, твое осподарство у тебя было бы на многия лета. Ты промеж всех доброю правдою праведен. Сказывают люди, что ко всем людям тщивец еси и приветлив. И то правда. Аз же мыслил, что станешь меня умучать злою казнию.

Чанибек улыбнулся, но тотчас же строго посмотрел на попа и недовольно отмахнулся от него рукой, словно говорил: перестань льстить, я знаю цену лести, я все знаю.

Потом вскинул на попа свои старые потухающие глаза, в которых таилась неизбывная тоска, и произнес:

— Слушай, поп. Даю я тебе ярлык льготный. Кочуй, куда хочешь, никто не тронет тебя. Но скажи мне по правде, ты Божий человек и сам ведаешь, что будет тебе от Бога, когда неправду скажешь. Говори, не бойся, обещаю тебе нашу милость: ликует у тебя сердце или нет? Полная твоя радость иль неполная? Что на уме у тебя? Все говори, не бойся. Клянусь Всемогущим и Единым, не учиню тебе никакой обиды. Вот Коран: я, хан Чанибек, кладу свою руку на него.

В холодном страхе воззрился на него поп Василей: ай, искушаешь, бусурманский пес, ай пропадать! Помилуй мя Пречистая!

Задрожал и в памяти его привиделись: и умученный князь Черниговский, и Теверской и Ноугороцкий. Ему его сила оскудела, а очем зрак минул. Стоял, как камень.

— Чего молчишь? — гневно спросил хан. — Говорю, что за правду не учиню никакой обиды. Хану Чанибеку не веришь?

Всполыхнулась у попа правда душевная, рассуду не внемлющая, и похотелось ему до конца накрепко постоять за свое, русское, как лихо не будет. Приложил перст к сердцу и сказал:

— В твоих руках стою, хан, а еще более в руках Божиих: чего Господь похочет, то и будет. Велишь правду говорить, без примышления — на сей земле все твое веление: изволь и не гневайся.

Замолчал и посмотрел зорко на всех — и на хана, и на Лубердея, и на Хадчу, и на Туган-бекшу, а потом и молвил:

— Ты хан великий, под собою грады держишь и больший волости. Ярлык твой льготный и приветливый и силу крепкю имеет; радости же большой не учиняет он мне нисколь.

— Чести нашей гнушаешься, дрянной конь!

— Чести? О, злее зла честь татарская! — скорбно сказал поп.

Хадча не стерпел поповых слов и, жадно ловя ханские взоры, схватился за саблю.

Чанибек сердито посмотрел на него, цыкнул и сказал попу, что хочет его слушать.

— Посуди, хан! — продолжал поп. — Пригоже ли мне, церковному богомольцу, чтобы от русских людей боронили меня татарове и от своих же в обиду не давали? Кому, хан, приказываешь? Руським приказываешь. Гораздо ли так? О том, хан, и скорблю. О той соромоте и думаю. Потому сердцем не вельми обрадовался и крови у меня потухли. Все по правде тебе говорю, хан, без хитрости, а как взвелишь, так и будет: выйду из вежи твоей живым или полягу тут же.

Наклонился Хадча к ханскому уху и что-то долго нашептывал, сверкая зрачками. Шептал, ерзал и хрюкал злобесно.

— Дурак ты! — насмешливо ответил хан, лениво поворачивая к нему голову. — Не меня он бранит, своих бранит за то, что они собаки и промеж себя недруги: своих же молебников не оберегают.

Долго-долго молчал и только мерно щелкал языком. И так щелкал, что казалось Лубердею, будто из бурдюка падают капли кобыльего молока, и он даже начал вдыхать его кислый запах.