Таврия - [98]

XLIII

С тех пор как Бронников открыто возглавил забастовку, он не раз ловил на себе удивительно ясный, новый, просветленный взгляд Вутаньки. Девушка как бы хотела вдохновить его, сказать, что она с ним в это напряженное и ответственное время. И самой Вутаньке то, что произошло между ними, казалось теперь лишь каким-то горьким, страшным недоразумением. Бронникову все тут доверяли, к нему все прислушивались, он по-новому раскрывался перед сезонниками и смело учил их своей железной правде, — неужели же мог он быть с ней, с Вутанькой, нечестным? Никак не вязалось одно с другим, не укладывалось в ее сознании. И когда после сходки Леонид, переговорив напоследок с делегатами, уходившими на тока, стал вдруг искать кого-то глазами среди девушек, Вутанька сразу почувствовала, что это ее!

Нашел, посветлел:

— Вутанька!

И она с готовностью вышла из толпы девушек и смело, на глазах у всех, понесла ему навстречу свои улыбающиеся вишнево-золотистые румянцы.

Потом было самое сладостное, нежность вновь найденной руки… Заливалась, как в праздник, гармошка, расцветая мехами в руках Андрияки, танцевали девушки, дружелюбно подмигивая Вутаньке, а они — Леонид и Вутанька — сидели в стороне, словно в пушистых золотых креслах, погрузившись по грудь в свежую пшеничную солому, которая даже в тени еще пахла солнцем..

Легко, как в счастливом сне, разговаривали они. Больше, чем за все предыдущие встречи, узнала Вутанька о своем милом… А что приезжала то не любовница к нему морская, а учительница из Херсона, правдистка, может, как раз та, что стояла под саблями в Каховке… И что не на торговых ходил он посудинах, а на военном корабле и настоящее звание у него — комендор. Нетрудно теперь было догадаться, что он не просто ради заработка очутился в степи, а что его послали сюда товарищи и что даже не Бронников его фамилия, а совсем иначе…

— Открываюсь я тебе, Вутанька, самой большой правдой о себе, такой, что дают за нее каторгу, такой, которую не сказал бы ни приятелю, ни любовнице… Такую говорим мы только самым близким, более родным, чем отец и мать, с кем навеки соединены святым нашим делом и кого называем между собой — товарищ… Первой тебе я открываюсь, Вутанька, и ты можешь теперь понять, кто ты для меня в жизни…

— Товарищ… Как хорошо! Так, выходит, не просто любимая я твоя, а… товарищ, да?

— Выходит — да.

— Любимый! Что бы ни было, что бы ни случилось, знай: никогда ты де раскаешься, что открылся мне… Отец мой тоже с товарищами дружил… За это и замучили его такие, как Гаркуша…

Распаренный Гаркуша, притрусив на ток, застал праздник в будни: гармошка, танцы…

— А те чего тут были?.. С других токов?

— Как чего? У нас праздник, в гости люди приходили!..

Дожил приказчик, в глаза смеются… Стал выкладывать хозяйские обещания, — не захотели и до конца дослушать.

— Пусть он подавится своими платками…

— В дареных платках только покрытки [11] ходят!

Напрасно и верблюдами пытался соблазнять девушек Гаркуша.

— Пусть хоть на верблюдах, хоть на чертях возит, лишь бы свежая вода была здесь!

— Пока не напьемся артезианской досыта, палец о палец не ударим…

И уже махнула какая-то в воздухе платочком:

— Играй, гармонист!

«Горлицу» заиграл гармонист. Со стуком-перестуком пошли девушки в танец.

«Ну, доберемся ж мы до вас», — ругнулся мысленно приказчик и, послонявшись еще некоторое время по току, снова сел на коня и погнал куда-то в степь — не то в Кураевый к кухарке, не то к отцу, на хутор…

До вечера гуляли сезонники на Гаркушином току.

После полуночи, когда все уже спали, неожиданно появилась в таборе Ганна Лавренко. Пришла измученная, босая, в изорванной одежде, как нищенка. Разбудила девушек, напугала их своим видом.

— Ганна, откуда ты? — кинулась к подруге горячая со сна Вутанька. — Что с тобой, Ганна?.. Как с креста снятая!..

— Тише, девоньки, тише, ради бога, — просила Ганна, в изнеможении опускаясь на солому. — Кажется, они гнались за мной, где-то стучала в степи тачанка… А то, верно, сердце мое билось, стучало…

— Ганна, что ты говоришь? Кто гнался?

— Ой, подруженьки, что перенесла, — отходя, вздохнула Ганна и склонилась Вутаньке на плечо. — Среди ночи пришли дядьки с панычем, дверь начали рвать… В окно выскочила, в кустах пересидела, а потом вот к вам. Я слыхала, что у вас тут бунт?

— Бунт, Ганна, и есть, — ответила Вутанька.

— Где ж ваш бунт, если вы… спите?

— А что ж нам, караул кричать? — улыбнулась Вутанька. — Мы теперь без лишнего шума бунтуем. По-заводскому!

— Вот как… Мне даже не верится, что я уже с вами… Как у вас тут хорошо…

— Подожди, да у тебя и руки порезаны?

— Это когда я в окно выскакивала…

— Ну, хватит уже, успокойся, ложись возле меня, — подвинувшись, уложила подругу Вутанька. — Замучили они тебя, бедняжку…

Легла, вся сжавшись, Ганна, легли и девушки.

— Дрожишь ты, — сказала погодя Вутанька. — Может, тебя чем-нибудь укрыть?

— Нет, душно мне, Вутанька, не надо… И уже не страшно мне, а дрожу… Доконали Яшу!

— Слыхали мы, Ганна… Успокойся, не бойся их: здесь у тебя есть защита… Пусть только сунутся сюда, душепродавцы…

Тяжело дышала Ганна. Белело при звездах сквозь разодранную кофту полное, роскошное ее плечо.