Таврия - [29]

— Теперь поститься придется, — грустно промолвила Олена Персистая. — Видно, уж до самой осени гармошки не услышим.

— Услышим, — подбодрил девушку орловец. — Мы там, в гармошечных рядах, с одним матросом познакомились… Он тоже в Исканиях, машинистом у них работает… Как раз приезжал на ярмарку трехрядку себе выбирать. Будет, говорит, музыка!

— Может, это тот, кого мы на берегу видели? — насторожилась Вустя, как птица. — У него была новехонькая…

— Может, и тот, — не стал возражать орловец. — Какой он из себя, Вустя?

Вустя просияла:

— Да такой: парень как солнце!

— Ну, если как солнце, так это он! — воскликнул Прокошка, и молодежь в ответ на его шутку дружно засмеялась.

В нескольких верстах от Каховки, недалеко от дороги, возвышался седой, поросший серебристым чернобыльником, курган. Поравнявшись с ним, Данько крикнул Валерику:

— Айда!

Ребятишек словно ветром вынесло на самую вершину кургана.

Какая незабываемая картина открывалась отсюда! По всем шляхам, во всех направлениях от Каховки разлетались тачанки, ползли мажары, брели неисчислимые вереницы людей… Только сейчас Данько по-настоящему увидел, чем была Каховка для этих бескрайных, залитых утренним солнцем степей, для ненасытных властителей рабовладельческого юга. Что б делали они, если бы Каховка вдруг встала на дыбы и не дала им людей? Что эта степь, эти просторы без человека? На целые версты растянулись по дорогам батрацкие партии, взбивая пыль. Скачут вдоль них приказчики на сытых конях, словно после страшного побоища гонят в плен тысячи невольников. Рассасывается понемногу ярмарка, оголяются каховские площади и прикаховские пустыри-песни… Кончается торжище. Одни — в степи, топчут босыми пятками тракты, другие, кто нанялся за Днепр, — на паромах, на пароходах туда, на бериславские голые высоты.

Притихнет, совсем опустеет вскоре Каховка, все лето будет дремать над Днепром, ожидая осени и новой разгульной ярмарки…

— Когда-то по этим шляхам, — промолвил Валерик — только татарва гнала в неволю наших людей, а теперь…

Он не договорил. Приказчик, окликнув их снизу, погрозил нагайкой, чтоб не отставали. Догнав своих, ребята понуро побрели за арбами.

Жара усиливалась, уже припекало ноги. Данько попытался было уцепиться сзади на арбу, но погонщик, выполняя приказ Гаркуши, согнал его кнутом.

Встречный ветер обжигал людей, бескрайные степи утомляли взор своим открытым, гнетущим простором.

— Сколько земли гуляет, — переговаривались на ходу сезонники. — Если бы на эти просторы да воды вдоволь…

Даньку припомнилась вчерашняя встреча с семинаристом:

— Валерик, как ты думаешь, может когда-нибудь быть такое, как этот семинарист говорил?

— Врал он нам, Данько… Никогда не пересохнет Днепр, пока светит солнце, не будут копать люди в нем криниц… Тарас Шевченко другое пророчил…

И словно сквозь сон, неожиданно мягким, мечтательным голосом Валерик заговорил в сторону необъятной степи:

I дебр-пустиня неполита,

Зтiлющою водою вмита,

Прокинеться: i потечуть

Веселi рiки, а озера

Кругом гаями поростуть,

Веселим птаством оживуть…

— Святые слова… — послышался поблизости задумчивый голос Мокеича.

Все больше нагревался сухой воздух. Все чаще батраки поглядывали вперед, высматривая колодец.

Марево потекло над степью.

Через час-другой из-за пригорка вынырнуло массивное белое строение с разными хозяйственными пристройками, поднимавшимися над зеленью молодого, аккуратно распланированного парка. Это была та самая земская школа, в которой еще недавно учился Валерик. Словно недоступные помещичьи палаты, стояла она одиноко посреди открытой степи, невдалеке от дороги, окруженная парком и прилегающими к нему лесопитомниками, обнесенная (неизвестно против кого) каменным забором с белой капитальной аркой, выходившей прямо на дорогу.

Увидев знакомый двор, Валерик просиял, но тут же помрачнел… Сладкими радостями и горькой полынью повеяло на него оттуда, от родной школы! Светом первых детских сияний, болью первых незаслуженных обид, щемящей тоской безвозвратности растревожила она сейчас его чуткую душу. Матерью была или мачехой — разве это сейчас важно? Щедрой была на все, и на том спасибо… Этот молоденький парк он сам в позапрошлом году сажал с ребятами, вот в тех питомниках еще весной, совсем недавно, окулировал молодые абрикосы, под этой аркой столько раз свободно проходил… Теперь ему туда, под родную изогнутую арку, вход запрещен, школьный звонок звонит уже не для него. Почему? За что? Только за одно намерение пойти в плавни, за отвращение к фискальству, за те «крамольные» чтения, которые одни и могли осветить перед ним дремучие дебри жизни?!

С веселым безразличием смотрела школа на своего опального пасынка. Он приближался к ней в новом обществе, в толпе обшарпанных невольников, с запыленной школьной кокардой на лбу. Коса и грабли крест-накрест — коси и сгребай теперь, парень, до самого горизонта!

Валерик надеялся, что около школы они остановятся напиться, — школьное начальство тоже не зевало, промышляло водой. Однако Гаркуша отдал приказ: не останавливаться, двигаться дальше до хуторов, потому что в школе, дескать, вода тухлыми яйцами воняет. Какую-то женщину, которая кинулась было под арку к колодцу, приказчик перехватил на полпути, завернул, пригрозил плеткой: