Таврия - [26]

Лежали вповалку, валялись во рвах, изможденные, покрытые струпьями, несчастные, зная, что все уже потеряно, что для ярмарки они теперь уже ничего не стоят: кто их наймет таких? Кому они нужны? Ни родных, ни близких нет на сотни верст кругом. Оставалось лежать и умирать, биться в корчах под беспрерывный гул страшной в своем равнодушии ярмарки, которая вертелась, веселилась, гремела бубнами, завывала шарманками, мелькала перед глазами неистово яркими, как в бреду, красками.

Сердобольные сезонники помогали больным, чем могли, — приносили им напиться, клали возле них краюхи хлеба… Но разве это могло спасти? «Наняться бы! — вот чего жаждали больные. — Выбраться б как-нибудь отсюда!..»

Никто, конечно, и не думал нанимать лазаретников, приказчики сюда и не заглядывали. Ярмарка не хотела знать больных.

С гнетущим чувством пробирались ребята вдоль кладбищенского рва, заполненного умирающими людьми. Впервые в Каховке Даньку стало по-настоящему страшно, когда он представил себе что и сам мог бы оказаться в таком положении… Разве долго до этого? Хорошо, что у него здесь сестра, что все они держатся вместе, а если бы он пришел в одиночку и подхватил лихорадку? Что тогда? Ложись и помирай.

В одном месте, под наметом песка, на самом солнцепеке, лежала прикрытая серяком женщина, сухая, черная, с глубоко ввалившимися глазами. Склонившись над нею, сидела девочка лет двенадцати с рыженькими косичками, с большой глиняной кружкой в тоненькой руке. Она, видимо, только что поила мать водой.

Когда ребята остановились поблизости, девочка, подняв голову, взглянула на них с таким острым отчаянием, с таким безграничным диким горем в глазах, что оно, казалось, уже переходило в ненависть ко всем. «Как помешанная!» — подумал Данько отступая.

Женщина время от времени поднималась на локте и, сдерживая стон, щелкая зубами, как от холода, цеплялась за прохожих, просила нанять ее дочь хотя бы за харчи.

— Она у меня такая работящая, — нежно расхваливала она девочку. — И гусей пасти, и детей нянчить, и заплатку положить — все умеет… Не смотрите, что она такая худенькая и вроде слабая, — поглаживала женщина девочку по голове. — Она у меня быстренькая, послушная, наймите, люди добрые…

И падала в изнеможении, а через минуту опять силилась подняться.

— Мне уже недолго мучиться, а ее наймите, люди добрые, сжальтесь над сиротой, чем она виновата? Она уже не маленькая и все умеет делать… Наймите, о наймите, люди добренькие!..

Казалось, камень могли бы растопить эти материнские предсмертные мольбы… У ребят сердца разрывались от жалости, от собственного бессилия. Какая-то пожилая сезонница, проходя мимо, бросила в кружку девочке монету. Ребята, сразу вспомнив, что и у них кое-что есть, не считая, сыпанули в кружку тяжелую медь и серебро и бросились как можно скорее бежать отсюда, стыдясь своей маленькой подачки, оба затуманенные горячими слезами… Стиснув зубы, брели куда-то среди холмов, шагая в песках, как в белом сыпучем огне. Не хотелось ни о чем говорить. Было больно, жгло их обоих слепой, удушливой злостью…

X

Баклагова они застали за работой. Сидя в холодке под хатой, он заготовлял лозу для своих изделий. Умело, уверенно поблескивал нож в его руке. Казалось, ело руки делают работу сами собой, независимо от воли хозяина, который в это время, видно, витал мыслями где-то далеко от ярмарки, далеко от лозы, от мазанки, от всего, что его окружало.

Данько представлял себе Баклагова не таким, он надеялся увидеть человека более приветливого и молодого. Вначале парню было даже непонятно, что общего мог иметь Валерик с этим пучеглазым, строгим на вид человеком, совершенно лысым, с усами Тараса Бульбы, с косматыми бровями какого-то темносерого цвета. Когда Баклагов хмурился, о чем-то думая, то казалось, что весь его череп сдвигается наперед.

Тут же возле хаты-мазанки красовались и готовые изделия выставленные для продажи, — аккуратные кошелки, сапетки и даже плетеные вазы и блюда. Однако торговать Баклагов, видимо, был не мастак, а может, просто не хотел. Со случайными покупателями, подходившими осматривать его товар, он разговаривал таким независимым тоном, словно хотел поскорее от них избавиться и опять остаться наедине с самим собой. Создавалось впечатление, что плетет он свои корзинки не столько для ярмарки, сколько для собственного удовольствия.

Валерика Баклагов встретил несколько любезнее, чем других. Спросил, почему тот не приходил ночевать, нанялся ли, поинтересовался затем судьбой двух других волчебилетников, с которыми Валерик заходил к нему накануне.

— Синицын устроился поваренком на пароход, а Чирва родственников встретил, — рассказывал Валерик, — к ним на лето нанялся… Теперь мы вот с ним, — указал он на Данька.

Баклагов внимательно посмотрел на парня.

— Полтавчанин?

— Полтавчанин.

— С Ворсклы, с Хорола?

— С Псла я…

— Знаю. Бывал там. Хорошая речка.

Перебросившись словами, они некоторое время помолчали. Данько осматривал местность. Пески и пески… Рыжая, облупленная ветрами мазанка, без ограды, без ставен, поставленная на самом юру, лицом к Днепру, плечами к пескам, разбитым за эти дни тысячами ног и колес… Три молоденькие акации перед входом, песчаные наметы под самыми окнами… Не роскошно живет человек!