Таврия - [23]

— На весь наш народ они хотят надеть намордники! — чистым грудным голосом выкрикивала женщина, всем телом порываясь к берегу. — Но не выйдет! Не удастся! Вас много, вы — сила! Держитесь организованно, и они с вами ничего не доделают!..

На берегу уже началась потасовка. Команда стражников, наступая от причаленных плотов, с хрипом лезла на людей, оттискивая их от берега, надсадно требуя: «Разойдись!» Некоторые стражники уже побывали в Днепре, и это им, мокрым, забрызганным грязью, еще больше придавало злости. Они лезли сослепу, беспрерывно свистя, били нагайками кого попало.

— На Лене нас расстреливают, в Каховке нами торгуют! До каких пор это будет? Доко-оле? — взывала женщина с парусника, который уже удалялся к обозначенному бакенами фарватеру.

Растревоженная толпа, отхлынув к лесным складам, вдруг уперлась, не подаваясь дальше, обороняясь от ненавистных держиморд. В ход пошли доски, брусья, пылающие факелы… Данько, вскарабкавшись с Валериком и другими подростками на гору кругляков, тоже не замедлил ввязаться в общую суматоху, донимая стражников со своей трудно доступной позиции едкими, глумливыми насмешками.

— Эй ты, свистун! — кричал он одному из них, который, раздувая щеки, в самом деле рассвистелся внизу больше других. — Гляди, глаза на лоб вылезут!

Стражник, задетый, видимо, за живое, вдруг полез на бревна.

— Ты на кого «тыкаешь», сопляк? — хрипел он снизу. — Не видишь, что царь меня пуговицами утыкал?

Данько, конечно, не имел желания попадаться в лапы такому медведю и, юркнув с Валериком в темноту, через минуту поднялся уже на другом конце бревен, легко балансируя на них.

В конце концов стражники, выбившись из сил, решили, видимо, на все это махнуть рукой. Изредка пересвистываясь, они потянулись обратно к берегу, и шум стал спадать.

Освещенный парусник тем временем отплывал все дальше и дальше, вниз по Днепру. Данько, стоя с Валериком на бревнах среди толпы, восторженно следил за ним. Смотрел и наглядеться не мог! Есть, оказывается, люди, которые ничего не боятся и смело, всенародно упрекают власть имущих, заступаясь за таких, как он. Что они с ней сделают, куда отправят теперь?.. А как она смотрела на Данька, как рвалась через обнаженные сабли к нему, взволнованная, бледная, но непокоренная, бесстрашная, как мать, защищающая своих детей… Вырывала из глубины своего сердца удивительно правдивые, запрещенные всюду слова и бросала их прямо в сердце Даньку, словно свежие зерна, и парню было так хорошо от этого, что терпкий холодок пробегал по спине… «Вас много, вы — сила! Держитесь…»

Сейчас ее уже не слышно, отплыла далеко-далеко за бакены, а ее прекрасные слова еще живут в нем во всей своей свежести и как бы озаряют душу.

— Валерик, это она и есть, учительница из Херсона?

— Она не просто учительница, Данько… Боевая! Это, видно, настоящая революционерка, правдистка!

— Куда они ее упрячут теперь? В острог, в Сибирь?

— Наверное… А может, товарищи вызволят…

— Если бы!

Не только Данько и Валерик, — весь берег в это время следил за парусником с революционеркой. Он проплывал вдоль сотен шалашей, и люди поднимались на ноги. Они выхватывали из костров пылающие головни и размахивали ими, приветствуя арестованную правдистку. Стражники бесились, но ничего не могли поделать. Не под силу им было сдержать эту стихийную факельную демонстрацию батрацкого берега, который, разрывая темноту весенней ночи, расцветал и уходил своими огнями вдаль, казалось, до самого моря.

…Устроившись с Валериком среди криничан, лежавших вповалку, подстелив под головы каховские кручи, Данько долго не мог уснуть в ту ночь.

Смолкли последние голоса. Богатырски захрапел Федор Андрияка; он весь вечер болтал с орловскими ребятами, с которыми вместе таскал бревна из Днепра, вместе купал стражников возле плотов и сговаривался идти завтра вместе выбирать гармонь. Вот уже притих и Нестор Цымбал, перестав хвалиться перед соседями, как он сегодня якобы осмолил усы какому-то настырному сотскому. Все затихало вокруг, погружалось в дремоту, а ребятишки, до предела взволнованные бурными событиями вечера, все еще вертелись под Даньковой свиткой, никак не могли уснуть. От Днепра тянуло свежей прохладой, плавни молодо пахли весной, звезды струились с небесной высоты тонким голубоватым светом. Размеренно плескалась внизу днепровская волна, где-то в камышах покрикивал коростель.

То, что пережили в этот вечер Данько и Валерик, еще больше сблизило и сроднило их.

Революционерка!

Это слово звучало для обоих как слово «орлица», было в нем что-то могучее, безгранично прекрасное, такое, что встречалось до сих пор разве только в песнях… И вот они видели ее сегодня вблизи, слушали ее открыто, когда она обращалась ко всем, и как бы к ним в отдельности, через ненавистные казачьи сабли… Вырасти бы таким, как она, следовать ее примеру во всем!

Сейчас, после встречи с ней, обо всем, даже самом сокровенном, можно было говорить свободно, искренно, по-человечески, никого не боясь, открываясь друг другу с полным доверием, с каким-то облегчением. В наплыве откровенности Валерик признался товарищу, что и сам он в школе был причастен к кружку, собиравшемуся тайно на квартире у молодого преподавателя истории Глеба Афанасьевича Введенского. Как и эта женщина, Введенский был, видно, тоже правдистом, потому что твердо стоял за трудящийся люд, и даже газета, которую он давал читать кое-кому из воспитанников, называлась «Правдой»… В прошлом году забрали его симферопольские жандармы; наверное, зазвенел уже Глеб Афанасьевич кандалами в Сибирь, но те семена, которые он посеял среди учеников степной школы, живут, набухают в душах и рано или поздно взойдут!