Таврида: земной Элизий - [2]

В публикуемой книге помещены также письма Дмитрия Сергеевича Лихачёва, выдающегося историка литературы и мыслителя, состоявшего с Медведевой-Томашевской в длительной (с 1963 по 1973 год) переписке. Как человек, много лет работавший под руководством Дмитрия Сергеевича, позволю себе остановиться на этой переписке подробнее.

Первые годы Ирина Николаевна получает письма не только от Лихачёва, но и от его домашних (прежде всего, от жены Зинаиды Александровны), что описаниям ленинградских новостей придает до некоторой степени стереоскопический эффект. Говорю «до некоторой степени», потому что различие описаний – не в оценках (они почти всегда совпадают, и это о многом говорит), а в описываемых деталях.

Супруги пишут об ожидании (а затем о получении и ремонте) новой квартиры. Письма рисуют постепенное создание того уютного дома, в который я попал в середине 1980-х. Дома, где каждому гостю – независимо от пола и возраста – хозяином подавалось пальто. Здесь Дмитрий Сергеевич следовал дореволюционной еще традиции, предписывавшей уходящим гостям непременно подавать пальто. Впрочем, за одним и, на мой вкус, очень симпатичным исключением: пальто нельзя было подавать начальству.

В письмах Лихачёвых нередки сетования на частую смену домработниц (причины – от удаленности места их жительства до проявившегося психического нездоровья). Но бытом содержание писем, разумеется, не ограничивается.

Время от времени в них проскальзывает упоминание о «нашем друге» или, по-диккенсовски, о «нашем общем друге». Речь здесь идет о Солженицыне. Как известно, Дмитрий Сергеевич был в числе тех, на чьи воспоминания Александр Исаевич опирался, создавая «Архипелаг ГУЛАГ».

Лихачёв подробно описывает академическую жизнь: дирижирование выборами в Академию наук (за пультом – академик М.Б. Храпченко, спустя несколько лет собиравший подписи под антисахаровским письмом), назначение директора Пушкинского Дома и двух его заместителей («Все лица с раздувшейся печенью, а последние два – тупые»). Оговорка Дмитрия Сергеевича относительно того, кому нельзя подавать пальто, судя по всему, была для него принципиальной.

Много сказано о любимом Лихачёвым Отделе (тогда – Секторе) древнерусской литературы, в котором я имею честь служить до сих пор. О той помощи, которую оказывал Дмитрию Сергеевичу его заместитель и друг Лев Александрович Дмитриев. Здесь можно снова вспомнить об эхе, а также о трех рукопожатиях, которые, как известно, связывают всех со всеми. Семья Дмитриевых неоднократно гостила у Ирины Николаевны в Гурзуфе. Лихачёв с удовольствием отмечал, что возвращались они отдохнувшими и посвежевшими.

Спустя годы именно Дмитриевы познакомили меня с семьей Томашевских в лице Николая Борисовича, сына Бориса Викторовича и Ирины Николаевны. Погожим майским днем лет тридцать назад мы с коллегами посещали могилу замечательного собирателя и исследователя древнерусских рукописей пушкинодомца Владимира Ивановича Малышева. После кладбища заехали к Дмитриевым, приготовившим поминальный стол. Присутствие сына великого Томашевского, который существовал в моем сознании исключительно в филологическом пантеоне, произвело на меня неизгладимое впечатление. Единственным, на что я мог отважиться в диалоге с Николаем Борисовичем, были вопросы: на высказывание я тогда благоразумно не решился. Заметив вопросо-ответный характер нашей беседы, Лев Александрович одобрительно кивнул: «Спрашивай, Женя, спрашивай – Коля тебе на многое ответит». И Николай Борисович, известный литературовед и переводчик, преподаватель Литературного института, отвечал. Помню, что, среди прочего, я спросил у него, можно ли «выучить на писателя». «На первой же лекции в Литинституте, – отвечал Николай Борисович, – я говорю своим студентам, что не знаю, как надо писать. Если бы я знал это, то написал бы “Войну и мир” – и послал их к чертовой бабушке. Но я знаю другую, не менее важную вещь – как не надо писать. И это я постараюсь им объяснить».

Некоторые вещи всё же остаются труднообъяснимыми. Как среди тоталитарного морока, ставшего фоном повседневной жизни, могли сохраниться эти семейные ковчеги? Что их держало на плаву – осознание того, что в конечном счете человек сильнее обстоятельств? Ответ вроде бы верный, но слишком уж общий. В жизни, как и в литературе, понимание приходит через детали: носили обеды, читали наизусть «Евгения Онегина», называли друг друга на «Вы». Писали достойные книги. Читателю предлагается одна из них.

Евгений Водолазкин

Гурзуф Томашевских

Благословенная Таврида. Крым – полуостров, где не просто можно прекрасно купаться в Черном море летом, бродить по горам осенью, делать из крымских вин согревающий глинтвейн зимой или любоваться цветением диких тюльпанов весной. Для многих Крым – это образ жизни. Жизни, которая кардинально отличается от той, к которой мы привыкли в Москве или Петербурге. Для нашей семьи Крым – второй дом, вторая родина, где мы бывали месяцами, а наша бабушка – Ирина Николаевна Медведева-Томашевская, чью книгу вы держите в руках, вообще жила с весны до глубокой осени и возвращалась в Ленинград уже ближе к 29 ноября, дню рождения мужа, когда снег вовсю начинал кружить над Невой. Девчонками мы были насквозь пропитаны крымским солнышком, солью Черного моря и горьким запахом полыни и чабреца, о котором Николай Заболоцкий, посвятивший Крыму немало прекрасных строк, говорит в стихотворении «Над морем»: