Таволга - [38]

Словно поняв Костины мысли, Зойкина мать постаралась сгладить неловкость:

— Садитесь, молодой человек.

— Мне пора. — Костя взялся за скобу.

— Посидели бы, чай будем пить.

— Поздно.

— Куда ты? — Зойка тронула Костю за плечо и виновато поглядела большими круглыми глазами.

— Идти надо. — И он вышел.

На улице стояла тихая теплая ночь. По дороге кто-то неторопливо шел. Белел отложной воротничок рубашки. Вспыхнул огонь сигареты и выхватил крупный нос Сизова.

Костя уходил все дальше и дальше. Послышался топот, но он не останавливался и не оборачивался. Тяжело дыша, Зойка схватила его за руку:

— Что же ты, а? Как же ты, а?

— Мать… Сизов… Не хочу.

— А ты меня спросил? Спросил меня? Как же я-то без тебя буду? Подумал, а?

— Никогда я к этому не привыкну. Никогда, слышишь?

Зойка говорила и говорила, но Костя не понимал ее, он только чувствовал, как дрожат ее руки. Зойка торопливо сунула ему что-то: «На, возьми», — и быстро пошла обратно.

Гулко стучали, удаляясь, шаги. Костя обернулся. Редко и сильно билось сердце. Он мял, ломал в руках то, что дала ему Зойка, крошил на дорогу. Потом пошел обратно, все ускоряя шаги, побежал и почти наткнулся на Зойку:

— Это ты?

— Я.

— Идем со мной, к бабке. Она будет рада тебе, а там посмотрим.

Зойка взяла его руки, спрятала в них свое лицо, всхлипнула:

— А руки-то… таволгой… па-ахнут…

ДЕДУШКИНА СУМКА

ЗВЕНЫШКО

Далеко-далеко, за хребтом Уранго-Тау, есть поселок. В нем лесорубы живут. Алешкин дом крайний, на боровичок похож. Подбоченился, одно окно ставней закрыто, другим на озеро глядит. Встают в поселке рано. Затемно дым из труб валит. Старухи печи топят, мясо варят, хлеб пекут — город далеко, не наездишься.

Проснулся Алешка, лежит на полатях, смотрит в окно. Туман над озером, ничего не видать. По ночам, как рассказывает бабка Дарья, на песчаную отмель русалки выходят, хоровод водят. А в кругу водяной — в ладоши бьет.

В избе кровать скрипит — дед Антон с кряхтением поднимается и сидит, свесив ноги:

— Ай-я-яй, нехорошо как. Печь остынет, много время потеряешь потом. Сколько дегтю нагнал бы. Ай-я-яй…

— Лежи, скрипуча лесина. — Бабка Дарья на кухне ухватом стучит, на деда ворчит: — Время, знать, пришло.

Дед Антон в молодые годы лес сек, сплавлял по речке. Весной заторы бывали. Он разбивал их; случалось, и в воду падал. Простывал много. Оттого теперь кости ломит, поясница болит. Хочется ему в лес убежать, да не может, потому горюет.

— Таковское дело теперь твое, — бормочет бабка.

А мимо окна Ваня да Вовик Голощаповы пробежали на озеро, окуня-горбача ловить. Живет окунь-горбач в самой глуби. Глаза у него с грецкий орех, а пасть на манер сачка, каким бабочек ловят. Подкрадется горбач — цап утенка — и вглубь.

— Максим был, Санька был, в город ушли. О-ох-хо, помощники, — качает головой дед Антон. — Все нынче в инженеры либо в геологи метят.

— Не век тут вековать.

— Молчи, Дарья.

— У Голощаповых Нинка пятую зиму в городе учиться будет, у Хомутовых Васятка — инженер, а Беспаловых Гриша — в учителях. Наши-то чем хуже?

— Их, инженеров-то, думаю, там накопилось; которого, чать, и в очках не разглядишь. А я один дегтярь. Один остался! Я от своего отца дело принял, а тот от своего, а тому, опять же, свой передал. Так цепь-то и тянулась от звенышка к звенышку. И за мной оно должно быть, звенышко-то. Должно ведь, Дарья, а?

Дед смотрит на бабку и хочет, чтобы она поняла его.

— Звенышко-то тоже не всякое посередке, которое и на краю.

— Нету края у этой цепи, Дарья. Не должно быть.

Алешке не нравится этот разговор. Когда бабка Дарья уходит доить корову, он просит:

— Давай, дедка, со мной поговорим.

— О чем?

— О чем вчера говорили.

— Давай, Алешка, поговорим.

— Папка-то скоро приедет?

— Должно, уж в дороге, потому и вести не подает, сам, мол, вернусь: «Здравствуй, Алеша-милый сын! Вот гостинцы привез тебе». Любишь гостинцы?

— Лучше бы не уезжал он. Жили бы вместе тут. Одному тебе плохо.

— То-то и оно. Ах, паралик ее расшиби! — дед опять хватается за спину.

За окном уключины скрипят — Ваня и Вовик Голощаповы от берега отплыли. «Теги-теги-теги», — Танька Беспалова гусей гонит к озеру. Корова мычит — это у Крюковых, на волю просится, да, видно, тетка Маша из города не вернулась. Собака брехнула — у Коробовых, Бобкой звать.

Лежит Алешка на полатях, все знает, что в поселке делается.

Бабка Дарья с подойником возвращается.

— Ге-ерой, прямо Чапаев! В лес ему бежать, печь остынет…

Любит бабка Дарья Антона, потому и ворчит. И Алешку любит:

— А ты куда вскочил, голопятый? Что у тебя за дела такие? Озеро утюжить? Собакам хвосты привязывать?

Алешка тоже любит бабку Дарью, говорит сердито:

— Есть давай!

Бабка Дарья, скосив глаза, смотрит на Алешку, послушно кладет на стол горячий каравай, ставит мясо в миске, молоко в кружке.

Алешка разламывает каравай, вонзает зубы в горячую душистую мякоть, запивает молоком, а мясо отодвигает:

— Заверни, на дегтярку поеду.

— Ку-уда? Дегтярь сопатый, варнак, неслух…

Дед Антон улыбается:

— Слышь, Дарья, Алешка-то у нас, а?

— Одним лыком вязаны. Какой ему деготь? А все ты, старый…

Молчит Алешка, собирается. Два лета с дедом на дегтярке жил.

На дворе голуби летают, гуси гогочут, куры гребутся, пугливые овцы на волю хотят. Конь Скоробей выстоялся, овса наелся, пить просит. Губы мягкие, глаза дымчатые, из ноздрей пар идет. Вертится пес Осман, радуется — в лес скоро.