Татьяна Тарханова - [34]

Но то, что сейчас он слышал от Тарханова, вносило нечто новое и необычное в его понимание людей деревни. Хотя в династии Одинцовых лишь прадед был выходцем из деревни, старый механик хорошо понимал, что могло так сильно поразить Игната Тарханова в Пухляках. Колхозное становится своим! Может быть, даже более близким, чем было когда-то единоличное. И вывод, который Одинцов раньше сделать не мог, он сделал, слушая Тарханова, видя перед собой человека, который заново переосмысливал всю свою жизнь. В город приходит народ, а народу не доверять нельзя.

— Стало быть, решил в городе оставаться...

— Как видишь, Петр Петрович.

— Ну что же, правильно решил. Своими руками комбинат построил, квалификацию имеешь, на производстве человек ты нужный.

— А я ведь чуть не вернулся в Пухляки.

— И это было бы правильно.

— Не пойму я тебя, Петр Петрович... И то правильно, и это правильно.

— Самое важное, где бы человек ни был, чтобы с душой работал... А без души не нужен ты ни городу, ни деревне.

Игнат не воспринял эти слова ни как оправдание своего прошлого, ни как предупреждение на будущее. Ему даже показалось, что Одинцов вдруг перестал его понимать. А ведь еще недавно видел насквозь.

Вернувшись домой, Игнат застал у себя Матвея. Лизавета сказала:

— Ты знаешь, кто наш Матвей? Студент!

— То есть как студент? — не понял Игнат.

— Посылают учиться в институт, — сказал Матвей, — на экономиста... Срочный набор.

Они посидели еще немного, поговорили о делах комбината, и Матвей поднялся. Игнат крепко обнял его, поцеловал.

— Кто знает, придется ли еще свидеться? Но ты, Матвей, вот что помни: ты мне вроде как сын. И ежели будет трудно или помочь чем потребуется — ко мне иди. Как к отцу.

Не успел Игнат раскрыть свою душу перед Матвеем. И пришел со своей болью к Лизавете. Не мог не прийти, хотя почти не сомневался: не поймет она его. Она не поняла. Она только пожалела:

— Игнатушка, родной ты мой. Ну, подумаешь, лошадь свою взял. Не чужую увел. Не деньги украл. Вон, погляди-ка, базарный комендант какой себе дом отгрохал, и ничего! Совестью не тревожится.

— Да что мне твой комендант! Ему не укради — он уважать себя не будет.

— Да забудь ты обо всем. Иль Ефремов лучше тебя? А Чухарев? А уж про Князева и вспоминать не хочу.

— Я комбинатом живу.

— А ты домом живи. Слава богу, не беглец, никого бояться не надо. И не тревожь ты сам себя, Игнатушка.

Она его жалела, а ему меньше всего нужна была жалость. И он ничего ей не ответил.

Однажды, уже весной, возвращаясь с работы, он услыхал во дворе ругань. Шумела Лизавета. Она стояла у земляничной грядки и, потрясая кулаками, грозила кому-то через забор:

— Развели кур, так следите сами, чтобы они по чужим огородам не ходили.

— Ноги ломать чужой живности — такого права нет, — кричали с другой стороны.

— Полезут — всех перебью.

Она увидела Игната и с плачем бросилась к нему.

— Смотри, всю землянику вскопали, проклятые. Долго ли будем терпеть эту скобариху? Сама, кроме картошки, ничего вырастить не может и людям все портит.

«Скобарихой» была жена комбинатского горнового. С ним Игнат хоть и не знался особенно, но ссориться тоже не хотел. Не в ладах жить с соседями — что хуже? Как мог, успокоил Лизавету и тайком от нее заплатил за покалеченную пеструху. И весь день у него было такое чувство, словно это он гонял чужую курицу, ругался с соседкой, шумел во всю улицу. Дом был большой, а ему не хватало воздуха. Казалось, все заполнено вещами Лизаветы, ее разговорами об огороде и базарных ценах, запахом укропа, огуречного рассола и смородинного листа, который исходил от нее и вызывал уже не ощущение запаха полей и лугов, а досаду.

Вечером его видели пьяным. Он шел по Раздолью, покачиваясь и громко разговаривая с самим собой:

— Нет, что ни говори, а бабы умнее нашего брата мужика. Ты, говорит она мне, домом живи! И правильно говорит... Одно расстройство... А что значит умеючи жить? Ничего не помнить! Не тревожит жена-покойница? Не тревожит. А почему? Забыл. И невестка — ау, забыта! Вот Ваську не забыл... Что неизвестно — то тревожит... Но Пухляки надо забыть! Туда нет дороги, и чтоб оттуда ни следа... Домом жить надо, домом...

Жизнь, как показалось Игнату, наступила без тревог и волнений. Что ему беспокоиться? Он уже не беглец! Хотелось как-то по-особому, во всей полноте ощутить эту новую жизнь, которая пришла в его дом. Видеть Лизавету довольной, слышать веселый смех Танюшки, всегда жить вот так — тихо и спокойно, не думая о вчерашнем дне и не задумываясь над днем завтрашним.

Игнат по-прежнему хорошо работал на ремонте и монтаже оборудования. Но там, в цехах, не было такого желанного для него покоя, и он с нетерпением ждал гудка, чтобы принять душ и, сняв с себя дневную усталость, поскорее попасть домой. Часок сна, чай и газета за вечерним столом, а потом, как бы возвращаясь в далекую, почти забытую, как детство, деревенскую жизнь, он присаживался на низкий, перетянутый сверху ремнями табурет и подшивал валенки себе, Лизавете, Танюшке. Даже в огородных делах Лизаветы Игнат находил интерес. Он смастерил маленькую настольную сортировку-веялку, через которую пропускались предназначенные для продажи всякие овощные семена, которые, как уверяла Лизавета, были особого, выведенного ею сорта. Случалось, что по вечерам к нему наведывался Одинцов. Но Одинцова он стал избегать. Ведь все разговоры с ним были о деревне, о делах комбината, о политике, а все это ничего, кроме расстройства, не приносило.