Татьяна Тарханова - [33]

— Подумай...

— Из деревни уйти нетрудно, а вот назад как вернуться? Ни коровы, ни овцы... Опять же хлеба требуется на год. Да и жинка у меня городская... — Игнат говорил нехотя, устало, понимая, что совсем не это заставило его отказаться от возвращения в деревню... Но открыть душу перед Тарасом он не мог. Кто знает: вот если бы Пухляки были плохим колхозом — тогда, может быть, он остался бы... Всякие есть люди — одним подай яблочко на блюдечке, а другие — хоть озолоти их — не пойдут на готовенькое... Тем более он не может... Вдруг случится что — могут и старое припомнить: «Раскулаченный, высланный, знаем мы вас!» Прав не прав, а этот камушек всяк из-за пазухи вытащить сможет... Нет, прощай, Пухляки.

Игнат вернулся в Глинск вечером. Лизавета бросилась к нему, умоляюще взглянула в глаза:

— Ну, говори! Говори! Что же ты молчишь?

— Не поеду, — ответил он сумрачно и подумал: «А она поняла меня лучше, чем сам себя... Ишь как колхоза испугалась...»

Лизавета обняла Игната и облегченно заплакала.

— Спасибо, Игнатушка. Сгубил бы и себя, и меня. Ну что бы тебя там ждало? Одни попреки...

Она словно читала его мысли и переживала вместе с ним его заботы. Но его собственные мысли, произнесенные другим человеком, вызвали раздражение, и, отстранив Лизавету, не раздеваясь, он прошел через кухню в горницу.

— Хватит глупости-то болтать! — Он сказал это с неприязнью и впервые с пренебрежением подумал о жене: «И то верно, разве с такой бабой можно жить в колхозе?»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как будто ничего особенного не произошло. Ну, съездил Игнат в родную деревню, ну, решил, что не стоит ему возвращаться на землю. Но почему тогда вдруг исчез такой долгожданный и, казалось бы, уже обретенный покой? И это в то время, когда он уже может смотреть людям в глаза. Он жил в Глинске, а думал о Пухляках. Но, побывав в деревне, он впервые подумал о том, что от всего того, что там произошло, он не только стоял в стороне, но и в самую трудную минуту рождения новой жизни занес на нее руку и причинил ей ущерб. А давно ли он сам себе казался невинно пострадавшим и считал, что правда на его стороне? Тарханов, построивший комбинат, Тарханов, ставший рабочим-слесарем, был уже не тем Тархановым, который ворвался на колхозную конюшню, избил Тараса Потанина, увел свою лошадь. И теперь, думая о том, что произошло в Пухляках, он все больше и больше понимал, что, прощенный, он не перестал быть виноватым. И самым мучительным было сознание того, что он пошел против правого дела. Игнат чувствовал необходимость раскрыть перед кем-то свое сердце, рассказать кому-то о своих думах. Лизавете? Не поймет она его. И Матвей ему бесполезен. Молод, что он знает в жизни?

Поздним вечером Игнат постучал к Одинцову. Петр Петрович открыл ему и провел в горницу.

— А я думал, куда подевался человек?

— Поговорить мне с тобой надо.

— Ежели насчет вызова к прокурору — раньше бы надо.

— Не успел.

— Сколько лет на одном комбинате работаем.

— Не смел я.

— А вот когда Сухоруков позвонил и меня спросили, что ты за человек, я дал тебе характеристику. Выходит, ты от меня прятался, а я должен был тебя видеть.

— И видел.

— Что верно, то верно, Игнат Федорович. Все ждал, когда сам расскажешь о себе.

— Я и пришел. Места себе не нахожу. — И Тарханов стал рассказывать о встрече с земляками, о том, что он видел в колхозе, о неожиданных, тяжелых думах своих. — Душу мне в Пухляках перевернуло. Совесть житья не дает. Может, надо было остаться в колхозе? Пусть попрекают. В священном писании как говорится? Мне отмщение, и аз воздам!

Тарханов ждал, что ему скажет Одинцов. Этот душой не покривит.

— Ты в священное писание лучше не лезь, — сказал Одинцов. — Оно еще никого на правильный путь не выводило. И тебе не поможет. А что касается твоей беды — иначе оно и быть не могло. Ни дать ни взять — колебания мелкособственнической стихии.

— А по-человечески ты можешь объяснить?

— Могу. Был ты кривой, стал выпрямляться. Рабочий класс тебе душу повернул.

— А горит она, понятно тебе это?

— Пройдет, Игнат Федорович.

— Пройдет? — Игнат покачал головой. — Нет, не пройдет. Невестку потерял — смирился. Сына не найду — тоже смирюсь. Но никак не прощу себе, что я людей против колхоза поднял.

Одинцов не раз затевал разговор с Игнатом о людях деревни, ставших в городе рабочими. Сам он гордился тем, что всегда был рабочим. А тут в рабочий класс пошли беглецы из деревни, индивидуалисты, не желающие работать в колхозе. А разве может быть хорошая отливка из плохого материала? И трудно сказать, чьи раздумья были тягостней: Игната, которого беспокоила лишь своя судьба, или Одинцова, которого волновала судьба его класса. Разве не они, эти пришельцы из деревни, резали приводные ремни в механическом цехе и устроили драку в столовой? Во всяком случае, это было сделано их руками. А кто подбросил булыжник в мельницу? Кто виноват, что идет брак на обжиге? Все как будто объяснялось просто: всему виной деревня. Не знающая или не уважающая машину, делающая брак по небрежности или в погоне за длинным рублем, сеющая вокруг себя зло, безалаберщину, хаос. И, понимая, что без деревни тоже обойтись нельзя: ведь, чтобы строить комбинат и выпускать огнеупор, нужны люди, а где их взять, как не из деревни, — он готов был прийти к очень легкому и весьма удобному выводу: пришельцам из деревни доверять нельзя! Но Одинцов тут же спрашивал себя: «А как же Тарханов?» И ведь таких, как Тарханов, немало. Вот взять хотя бы монтажников. В канун Нового года все остались в цехе. А кроме Тарханова среди них добрый десяток слесарей, ушедших из колхоза. Старый механик знал, как относиться к рабочему человеку. Он знал, как относиться к колхознику. Но как быть с колхозником, бросившим колхоз, чтобы стать рабочим, этого он сказать не мог. Тут было столько всяческих «за» и «против», что он вяз в них, словно брел по размытой осенней дороге.