Татуированные души - [7]

Во-вторых, с того самого дня он начал пить. Каждый обжигавший его горло глоток виски был местью за отъезд матери.

Ах, так? Она не хочет возвращаться? Ладно, я покажу ей, что не нуждаюсь в ней. Я разбужу спящего во мне дракона, и, когда она с извинениями появится на пороге, я заставлю ее умолять о прощении, изрыгая пламя! Вот что я читал в его взгляде, когда он входил в дверь.

Иногда он уходил из дома пить с Тьямом. Они бродили от одного кабачка к другому, терялись в сои, пропадали в местных трущобах. Порой он даже не приходил домой ночевать. В такие моменты я вкушал прелести крепкого сна. Не было ни кошмаров, ни снов, просто бездна, в которую я бесконечно проваливался до того момента, пока не возвращался брат.

Но то, что произошло много дней тому назад, не повторялось. Мой брат всегда переступал порог нашего дома самостоятельно. Ни разу больше Тьям не доверил мне его, ни разу больше не толкнул меня в мучительные объятия пьяницы. Он карабкался по тряской лестнице нашего дома, цепляясь за перила, за москитную сетку, за буфет и падал у дверей. Потом спал, разметавшись на матрасе, закрывая глаза рукой от солнца и распространяя такой запах, что мне казалось, будто я нахожусь в аду. Но в комнату он не заходил. Все более и более пьяный, истерзанный ее отсутствием, он оставался на пороге и ждал ее.

В-третьих, на этой неделе он начал бормотать сквозь зубы.

Обычно наша жизнь протекала в тишине, которую изредка прерывали повседневные шумы да обвинения в том, что я являюсь причиной его несчастий. Но алкоголь развязывал ему язык и делал похожим на разъяренного зверя, притаившегося в темноте и готовящегося к нападению. Сначала он, казалось, говорил с тенью. Он поворачивался к пустоте за дверью и умолял ее заполниться. Затем он начал обращаться к Будде. Божество, мудрость которого была запечатлена в улыбке, могло ему сказать, вернется ли его мать. Если Будда сумел познать мир, то он уж точно мог найти ее и сказать ей… Сказать ей, что нельзя бросать сына с ублюдком. Так не делают. И пусть это божество, забравшееся на верх плетеного буфета, накажет ее! Пусть обрушит на нее молнию мщения. Пусть нашлет на Север бедствие, которое заставит ее вернуться домой.

Но вскоре брат понял, что статуэтка сидящего на буфете человека не ответит ему, он понял, что попытки победить одиночество бесплодны, что он тревожит своими криками лишь соседей и меня. Что божество его не слышит. Брат тщетно пожирал Будду глазами и покрывал проклятиями — он оставался неподвижным на своей подставке, а мать не возвращалась с Севера, чтобы сжать моего брата в своих объятиях.

Каждый вечер, готовя ужин, я чувствовал, что улыбка Будды начинает сводить брата с ума, понимал, что его подруга, желтолицая дама, вызывает у него головокружение отчаяния. И брат решил заполнить пустоту. Он решил найти себе другого собеседника. Который будет видеть и слышать его. Которому он сможет передать свое безумие. За которого он сможет уцепиться, чтобы не сойти с ума. Он обратил свой взор на меня.

В первые дни он бросал на меня странные взгляды… взгляды взбешенного зверя. Я тушил свет вечером перед сном, и иногда мне чудилось, что его глаза светятся в темноте. Как два дракона, замаскировавшиеся под светлячков. Как только мои пальцы выключали свет, я опускал веки, дрожащие, словно москитные сетки во время грозы. Но, даже закрыв глаза, даже погасив огонь, я чувствовал его желтый взгляд, слышал дыхание зверя, которому не терпится выплеснуть ярость, я слышал сопение и рычание у дверей. Он был похож на проклятого. Я ощущал, как его безумие наполняет соседнюю комнату. Он внушал мне ужас.

Ужас больший, чем внушала мне мать, ужас больший, чем внушали мне соседские мальчишки, которые бросали в меня, восьмилетнего, камнями, потому что я был всего лишь метисом, ужас больший, чем внушал мне бумажный дракон, бегущий по улицам Бангкока на тысячах человеческих лап. Самый великий ужас на свете.

Я доходил до того, что умоляющим тоном спрашивал своего хозяина, господина Джонса, который почти всегда ел в ресторане, не нужно ли приготовить ему ужин. И не надо ли в восемь часов вечера немного прибраться в гараже. Я пытался отодвинуть возвращение домой. Когда я выходил из кемпаунда[11], я шел, шаркая шлёпками, и молился о том, чтобы меня поглотила земля или раздавила машина. Я приносил рыбу для Нок, которая всегда заставляла меня поторапливаться. Она хоть и читала по звездам, но законы судьбы изменить отказывалась. Она не хотела приготовить мне волшебное зелье, которое сделает меня невидимым и успокоит брата. «Я уже пыталась, — говорила мне она. — Рок сильнее волшебства. Поверь мне. Иди домой». Но я тянул время, задерживался на пустыре, разделявшем наши дома, на площадке лестницы… Везде.

Но мои попытки обмануть время, отдалить страшный миг возвращения всегда оказывались бесполезными. Каждый вечер я приходил домой. Несмотря на ужас, который испытывал перед лежащим у порога буйнопомешанным.

Такова была моя карма.

Бредя по сои, я принимался мечтать о бегстве. Но мечты рассеивались так же, как исчезла надежда на возвращение отца. Они давали мне смелость лишь на небольшое опоздание: отсрочить на десять, на двадцать, от силы на тридцать минут приближение к порогу нашего проклятого барака на покосившихся сваях. Но, в конце концов, я все равно приходил домой. Я поднимался по лестнице и медленно отодвигал москитную сетку, я просил милости у судьбы, я призывал на помощь мудрость Будды, я молился бородатому христианину, которого почитал мой отец: сжальтесь надо мной, сделайте так, чтобы брат заблудился на улицах города вместе со своим приятелем Тьямом!