Татлин! - [3]

Дойдя до Зимнего Дворца, они увидели, что он весь тих и закрыт, его флорентийские колоннады исчерчены снегом, высокие крыши не видны за падающими хлопьями.

— Царя! закричал батюшка Гапон. Пускай Царь выйдет на крыльцо!

Вся площадь, парад и променад перед дворцом заполнились народом — тысяча, две, в платках, пар от дыхания у каждого перед лицом. Иконы, флаги и кресты парили над головами по–карнавальному весело.

В первом ряду батюшка Гапон с другими священниками и целая шеренга женщин опустились на колени.

— Святой отец! вскричали все разом. Царь–батюшка!

И все колокола всех соборов Санкт–Петербурга зазвонили, поскольку день был воскресный, и хоть в церквях сейчас были только богатеи, громкий чугун и темная бронза колоколов сотрясали морозный воздух своим зовом.

Ярость голосов и колокольная музыка приглушили первый залп огня, ворвавшийся в толпу слева, едва замеченный.

Синий дымок от ружейных стволов неподвижно и горько повис в воздухе.

Женщину ранило в грудь. Две другие поддерживали ее под локти, а она оседала на колени, крича, и кровь заливала ей подол. Молодой человек в синей студенческой тужурке опрокинулся на спину, закинув руки за голову. Сталевар, ослепленный, все поворачивался из стороны в сторону, не сходя с места, и звал жену.

— Что случилось? закричал батюшка Гапон. Они что, не видят, что туда сейчас выйдет Царь?

Залпы раздавались от северного угла дворца через каждые пять секунд. Первая шеренга стреляла, опускала винтовки к ноге, поворачивалась кругом, делала два шага и снова кругом, перезаряжая. Вторая шеренга выступала на два шага вперед, становясь первой, и по команде Пли! отдававшейся благородным голосом, похожим на рвущийся шелк, стреляла.

Сапожник, чей нос разворотило пулей, захлебываясь в собственной крови, ползал меж ног спасавшихся бегством людей, пытаясь укрыться.

Казацкие кони рысью вынеслись из высоких дубовых ворот дворцовых дворов, открывшихся одновременно. Они были напуганы, их приходилось сдерживать очень жестко. Выстроившись в неровные шеренги, казаки обнажили шашки.

— Держаться подальше от крови, скомандовал есаул, повторив приказ налево и направо, а не то поскользнетесь. Вперед!

ТИРАСПОЛЬ

— Все дело, скажет Осип Мандельштам позднее, в качестве солнечного света на стене.

Он говорил о цивилизации.

Когда Владимиру Евграфовичу Татлину было десять лет, он проводил лето в Тирасполе с Михаилом Ларионовым, которому было четырнадцать, и над верхней губой у него уже намечался пушок.

Владимиру Евграфовичу не нравился отец: тот бил его, — а к мачехе он не вообще никаких чувств не испытывал. Отец его, инженер, переезжал из города в город в поездах с зелеными окнами, через которые внутрь влетали сажа и гнилой дым.

В Тирасполе же ячмень был опутан паутиной, между окон водились осы, а в корзинках для вязания спали котята.

Дедушка Михаила Федоровича был моряком, жевал плиточный табак, родился и вырос в Архангельске и очень много рассказывал о льде.

Звали его Дедушка Ларионов.

Дедушка Петровский, помещик, был отцом матери Михаила. Ел он обычно посреди ночи, чтобы не умереть с голоду. Завтракал на заре, пока в каштанах еще висел туман. Чай пил из винного бокала, присербывая.

В десять кушали еще, обедали в полдень, затем чай в четыре, ужин в шесть. Уже потом, когда в воздухе сгущались светляки, а роса начинала возбуждать ревматизм старика Петровского, домашние, за исключением кухонной прислуги, месившей в корытах тесто и выуживавшей вилками из крынок маринованных угрей, отправлялись на боковую. В полночь же поднимались снова, сонные и голодные.

— Во сне можно умереть от голода, говорил Дедушка Петровский.

Волосы его были увязаны в красный плат, а из–под синей рубашки выглядывала фланелевая ночная сорочка. Холодный борщ и черный хлеб, водка и чай стояли у него под лампой, точно голландский натюрморт.

Владимир с Михаилом спали на пуховой перине в чердачной комнатке под самой крышей, и концы длинных балок были все изукрашены резьбой, словно пламя дракона на иконе Георгия Победоносца.

За птичьим двором и воротами на пастбище стоял амбар — заброшенный, поскольку выстроили новый, и теперь весь утопавший в гигантских подсолнухах. Жимолость и шиповник овладели подступами, по ночам вваливаясь в прохладные стойла, а днем снова выглядывая наружу. В стропилах осы строили свои бумажные гнезда. Кот Глеб ходил туда за мышами и сверчками.

Владимир с Михаилом дождливыми днями пробирались туда сквозь заросли подсолнухов, чтобы что–нибудь найти — куски старья, деревянные ведра без дна, змей, колодезную цепь, ящериц.

Забираться в старое зернохранилище, утратившее большую часть своей передней стены, почему–то было хорошо. Огромные коробы и грубые корявые листья подсолнухов образовывали джунгли с одной стороны. Остальные стены были добела истерты и пыльны от грубой муки и отрубей, заплетены паутиной. Сквозь подсолнухи падал бледнозеленый прохладный свет.

Именно здесь, как вспоминал Татлин всю свою жизнь, ему впервые явилось видение комнатных интерьеров — задолго до того, как корабельные каюты и уставная аккуратность моряков научили его правилам организации внутреннего пространства. И когда Мандельштам говорил о цивилизации как о качестве солнечного света на стене, между тем думая о садах Фиесоли и о свете цвета упорного золота, цвета медовых сот на стене, бегущей вдоль макового поля в Пэстуме, сам он вспоминал это старое зернохранилище в амбаре под Тирасполем.