Татлин! - [10]

Работа его вылилась в объемистую «Теорию и практику аэростата», а также в более популярные «Элементарные исследования воздушного корабля и его конструкции» вместе с конспектом для быстрого потребления, напечатанным в 1905 году в «Аэронавте»: журнал этот был так же важен, как ленинская «Искра».

Эти теории были отосланы в VII Управление Русского Технологического Общества, которое отказало Циолковскому в фондах для постройки модели, поскольку, по их мнению, дирижабль был непрактичен, ибо постоянно пребывал на милости ветров.

В Боровске Циолковский сам построил модель дирижабля из оберточной бумаги, а горячим воздухом надул его, подставив снизу жаровню. Искры от нее пережгли бечевку, которой Циолковский закрепил модель. Свободный дирижабль величественно проплыл над Боровском, а потом вспыхнул сам и врезался в крышу сапожника.

После дирижабля Циолковский обратился к аэроплану, изобретенному русским инженером Можайским. Снабдить его металлическим фюзеляжем — это была идея Циолковского, а также — сделать его обтекаемым, похожим по форме на птицу. Это произошло в 1894 году. Таким образом, он намного опередил Райтов, Сантос–Дюмона или Вуазана.

Чтобы изучать коэффициенты сопротивления воздуха на различных моделях своего аэростата и аэроплана, Циолковский построил первую аэродинамическую трубу.

Отчет Циолковского Академии по поводу воздушного потока, трения и напряжения — вопросам, в разработке которых он стал пионером и о которых много чего узнал из собственных экспериментов с аэродинамической трубой, — остался без ответа.

Петр Николаевич Лебедев доказал существование светового давления и успешно измерил эту тончайшую силу. Жил он монахом — так велика была его преданность науке. За все свои инструменты он платил из собственного кармана. Илья Мечников все работы свои проводил во Франции, настолько безразлична была Россия к научному прогрессу. Софья Ковалевская, блестящий математик, преподавала в Швеции, поскольку в российских университетах считалось неприличным, если женщина читает лекции.

На изобретение космической ракеты Циолковского вдохновило чтение Жюля Верня.

СНЕГ

Татлин потряс решеткой поддона своей изразцовой печи, открыл вьюшку, натянул толстый коричневый свитер, сел у высокого окна, за которым невесомым прибоем вскипал снег, море хрупких шестигранных кристаллов, принесенных ветром из Финляндии, снег, вечно снег, и раскрыл лесковский «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе», представил себе музеи Англии с их потолками из толстого стекла на чугунных колоннах, пропускавшими розовый солнечный свет вместе с едва уловимыми тенями соловьев на латунно–ореховый вычислитель мистера Бэббиджа, витрины минералов, бабочек, самурайских мечей, исламских монет, кайнозойских ископаемых, меровингских пчел, тяньских лошадей, андаманских плетеных щитов и на дубленый и набитый труп Джереми Бентама[3]в его широкополой фетровой шляпе, широком галстуке и куртке из альпаки. Снег, вечно снег.

У Пикассо руки были квадратными, каталанскими, современными и кубистскими, точно двигатель «паккарда». Писал он от плеча наружу, линия зарождалась где–то у него в спине. Он писал как пещерные художники, от которых он и произошел, он и был кроманьонцем, ребенком оригнасийских рисовальщиков быков, писавших всем своим телом, кидавшихся при слабом свете на свои волшебные рисунки — красных бизонов, темно–коричневых коров, дегтярные идеограммы крытых соломой жилищ их душ у кельтских рек, серебряных от нерестящегося лосося.

-- Senor Tatlino! говорил он, у художника есть глаз, рука и яйца.

Липшиц переводил. У Пикассо не было теорий, не было манифестов, никакой партии, никакого клуба. Я делаю то, что под руку подвернется.

Татлину показали холсты в африканском стиле — лица как маски, раскосые глаза, точеные носы, рты бутылочными горлышками. Он видел, как геометрия Сезанна дерзко выводится на главные роли, а затем становится какой–то метафизической музыкой, которой обрабатывается графическая информация портрета — множество осколков света и сколов тени.

Снег валился в ветви лиственницы.

Он снял с полки «Синие оковы» Хлебникова. Название, одно из странных сокровищ Велимира, напомнило ему о Синяковых из Харькова, одевавшихся дриадами и феокритовами пастушками и гулявших по лесам Красной Поляны, среди них — Борис Пастернак и Давид Бурлюк, который сейчас жил в Нью–Йорке.

Смелей, смелей, душа досуга, — -

писал он о девочках, пяти сестрах:

медом темно–золотым ее распущенные волосы, — -

писал он о Надежде, и как–то возникал образ, перетекавший в черно–желтую бабочку, а потом — в расцвет небесный, в ветерок, в ячменное поле, в Пушкина и Ленского на дороге и, наконец, — в анемон, льнувший к ноге прохожего.

Море, поэзия Хлебникова, проза Лескова — и фильмы.

Темно. Конус света от проектора внезапно оживает в слоях дыма, карбида и латакии. Проектор щелкает и скрипит.

Пулемет вздрагивает, как собака, страдающая запором. Это Соколов.

Генерал сцепляет вместе руки, принимая ступню Царевича, сходящего с коня. Отходит, как заводная игрушка.

В дрожащем свете на экране пошатывается толпа.

— Ленин!