Ташкентский роман - [44]

Телевизионщица обошла Артурика:

— Молодчиночка… Начнем.

Но вместо этого все вдруг подняли головы — в небе вспыхнули зеленые звезды, потом гром. «Салют!» — закричали дети и, танцуя, улетели на улицу.

— Сегодня… праздник? — спросил Артурик, чувствуя, как с каждой секундой расползается его прическа.

— День поминовения и почестей.

— Что?

— День Победы.

— А… Забыл, поздравляю… Это значительно. Надо будет упомянуть к слову.

И упомянул довольно удачно, рассказывая в интервью об Израиле.

Потом Марта разговорилась с Артуриком — он вполне мило болтал по-немецки. Нет, он не еврей — просто по иронии судьбы оказался в Израиле. Приехал в девяносто пятом на похороны друга (был такой замечательный человек, Рафаэль) и остался. Неожиданное притяжение земли, опьянение историей. Чтобы чувствовать, необязательно стать евреем. Например, видел одного вполне чистокровного немца…

— Извините, господин Афлатулин, вы ведь когда-то работали на телевидении? — (Взгляд Артурика стал напряженным.) — Вы встречали моего мужа, доктора Блютнера — у меня сохранилась фотография, вы рядом с ним…

— Фотография? Да, конечно — конечно встречал. Я его и в Израиле пару раз видел — он меня узнавал…

Марта внимательно посмотрела на улыбку Артурика.

— Доктор Блютнер умер более двадцати лет назад.

— Правда… Жаль. Значит, это был другой Доктор.

Приторно извинившись, Артурик ушел курить.

Курилка образовалась около ворот, где на пыльном сквозняке шевелился жасмин. Курили не все — кто-то просто отдыхал от танцев и еды. Темно, три-четыре никотиновых огонька.

Подходя, Артурик понял, что говорили о нем. Остановился, прислушался; перед самым лицом маячили темные листья и белесые цветы.

— Это не старость — я тебе говорю, у него вблизи на лице грим.

— А живот, а залысины? Мы просто не любим смотреть, как стареют наши актеры.

Артурик откашлялся и с холодным выражением лица прошествовал мимо. В переулке, куда он вышел, пахло ночной землей; мигал фонарь. Набил трубку табаком, но вдохновение курить исчезло. Да, постарел. И… кто его помнит? Прозябает в Иерусалиме, один в четырех стенах плача.

Вдруг все стихло — музыка, курильщики, шелест запутавшихся в проводах воздушных змеев.

Приближались шаги, в переулок входили двое. Женщина несла сирень; мужчина держал в руках собаку. Собственно, они были пока только силуэтами, без электрического света на лицах. Но Артурик узнал. Он помнил женские шаги. Забывал лица, родинки и запястья любимых; фотографировал и все равно забывал. Осциллограф памяти сохранял только удары ног о землю.

Артурик бежал во двор. Его снова ударило поющей волной. Холодный страх гнал Артурика мимо ритмично жующих лиц, в темноту, в темноту, в дом.

…Почти никто не заметил, как во двор в синем плаще вошла невысокая женщина предосеннего возраста — гости были погружены в еду и беседу. Только Марта, улыбаясь, поднялась со своего места — улыбнулась и пришедшая; так они стояли, разделенные стеной танца. Наконец возникла арка; женщины подошли друг к другу, поздоровались и обнялись, не помяв сирени.

Артурик заперся в маленькой комнатке с зеркалом, курпачой и черно-белым фотопортретом с разноцветной ретушью. Зажег настольную лампу с пропавшим без вести абажуром. Следовало предпринять…

Прямо перед зеркалом коробка, заглянул. Торт, покрытый белым липким кремом. Артурик обрадовался ему. Подмигнув зеркалу, принялся за дело.

Свадьба была ловушкой, это он понял сразу. Его давно собирались жестоко женить, почти с самого детства. До сих пор ото всех уходил, как лиса, проглатывая очередной прогорклый колобок. Уйдет и сейчас, незаметным — по крайней мере, неузнанным. Артурик скорчился перед зеркалом — освещение было снизу, полосами, — лицо пугало само себя. Зачерпнул пальцем тортовый крем, мазнул по щеке. Еще раз. Теперь по другой. В зеркале постепенно появлялся клоун — клоун-колдун, привлеченный из-под земли запахом плова и водки.

Через пять минут работа была закончена. Облысевший торт Артурик быстро и шумно съел. Чтобы его не распознали по одежде, он снял ее и спрятал за зеркало, а голову замотал майкой, как чалмой. Постояв так с минуту, Артурик снова достал скомканный пиджак, добыл из него деньги и паспорт. Застыл, разглядывая свое лишенное карманов тело. Потом, вздохнув, засунул паспорт в трусы, там сразу сделалось зябко; деньги пришлось положить в рот. Это принесло некоторое удовлетворение — деформированные щеки маскировали еще больше. Истекая слюной от горько-соленых ассигнаций и кисловатой мелочи, преображенный Артурик приготовился к бегству. Наверху, над потолком, что-то загремело.

«Нахам[19], — прошептал безумный, думая, что говорит на иврите. — Нахам».

Салют возобновился совсем близко, гости запрокидывали лица и щурились от новых взрывов света.

Марта завтра улетала. В этом городе ей оставалось выяснить только две вещи. Она нашла глазами Лаги — та сидела на месте исчезнувшего израильтянина. Рядом сидел ее муж и медленно ел плов, улыбаясь в небо жующим ртом.

— А почему мать зовут Лаги? — спросила Марта.

— Она сама не знает. Имя сочинила бабушка и умерла, ничего не объяснив. Я думаю, это имя ничего не значит.