Ташкент - город хлебный (с илл.) - [16]
Еще двое самовар притащили, машинку для керосину - обед готовить, сапоги с наделанными головками, три топора.
Все утро бегали по оренбургским базарам, набили вагон сверху донизу: табаком листовым, табаком рассыпным, самоварами, ведрами, чугунами, топорами, пиджаками, ботинками, юбками - повернуться негде.
Еропка, мужик маленький, тоже из Бузулуцкого уезда, подцепил часы «американского» золота. Сказал кто-то - часы хорошо в Ташкенте берут - он и купил за двенадцать тысяч. Глядел-глядел на них - головку свернул. Стали часы - нейдут. И к правому уху, и к левому уху прикладывал их Еропка - нейдут. Пропали двенадцать тысяч - кобелю под хвост выбросил.
Или оттого, что часы нейдут, или еще какое горе ущемило Еропкино сердце - увидал он Мишку в вагоне, рассердился.
- Чей это мальчишка едет здесь?
И мужики словно сейчас только увидели Мишку.
- Кто его посадил к нам?
- Ты куда едешь товарищ?
Поглядел Мишка на мужиков, поправил старый отцовский картуз, говорит, как большой настоящий мужик.
- Еду я в Ташкент, дядя у меня комиссаром там.
- А сам откуда?
- Сам я дальний: Бузулуцкого уезда.
- Какой волости?
- Волость у нас Лопатинская.
- А как фамилия твоему дяде?
- Мишка глазом не моргнул.
Фамилья ему - не наша: мне - Додонов, ему - Митрофанов. Брат он приходится моей матери, коммунист.
Еропка, мужик маленький, сказал.
- Я сам Бузулуцкого уезда, двадцать верст от вашего села, а такой фамилии не слыхал: ты, наверно, врешь!
Мишка глазом не моргнул.
- Что мне врать! Справься в орта-чеке, там знают.
- Кого?
- Дядю Василья.
Еропка головой покачал.
- Что-то не верится мне. Который тебе год?
- Четырнадцатый.
Переглянулись мужики, обшарили Мишку глазами со всех сторон:
- Обманывает сукин сын!
Подошел Семен, красная борода, строго спросил:
- Деньги есть?
Мишка глазом не моргнул.
- Есть.
- Сколько?
- А у тебя сколько?
Все засмеялись от такой неожиданности.
- Ай-да, мальчишка! Не сказывай ему - в карман залезет…
Прохор косматый больше всех поверил в Мишкину силу. Подсел поближе, разговор хозяйский завел.
- Давно твой дядя в Ташкенте служит?
- Третий год.
- Там останешься или домой вернешься?
Мишка лениво плюнул мимо Прохоровой бороды.
- Увижу. Понравится - останусь, не понравится - домой поеду. Даст хлеба бесплатного дядя пудов двадцать, и хватит до нового нам.
- А семья большая у вас?
Понравилось Мишке мужиков обманывать - неопытные, каждому слову верят. Поправил старый отцовский картуз, начал рассказывать теплым, играющим голосом. Семья у них небольшая: мать и два брата. Отец в орта-чека служил полтора года - из коммунистов он. Ну, убили его белогвардейские буржуи, теперь им пенсию высылают за это. А который сажал Мишку на той станции, товарищ отцу приходится, самый главный начальник. И письмо от него везет Мишка тому самому дяде, который в Ташкенте комиссаром служит. А этот самый дядя тоже письмо прислал Мишкиной матери: пускай, говорит, приедет мальчишка ко мне, я его поставлю на хорошую должность и хлеба могу выслать без задержки. Два раза Лопатинские мужики ездили к нему. Даст им дядя бумагу казенную - никто не трогает. Которых остановят, у которых совсем отнимут, а они покажут бумагу с дядиной печатью - пальцем не имеют права тронуть.
Наслушался Прохор Мишкиных сказок, позавидовал.
- Ты, видать, здоровый человек! Надо с тобой подружиться маленько.
Мишка глазом не моргнул.
- Чего со мной дружиться! Увидимся в Ташкенте - помогу.
- Как?
- Через дядю…
Сразу обогрела Прохора такая надежда. Заерзал, завозился он около Мишки, и голос ласковый сделался у него.
- Это бы хорошо, мальчишка… Сам знаешь, какие наши дела… Отнимают!
- Со мной не отнимут…
Тут и еще мужик подсел в хорошую компанию: слушать больно приятно.
- Ты что, паренек, не слезешь ни разу?
- Зачем?
- Маленько бы ноги размял.
Мишка улыбается.
- А чего их разминать-то, чай, они не железные!..
Наелись мужики горячей пищи, веселее стали. Трое к бабам легли на колени, трое кисеты развязали - деньги проверить. Один мужик целую кучу наклал бумажек николаевских, другой серебро высыпал в подол. Которые на коленях лежали у баб, песню затянули, Еропка убежал часы продавать.
Целый день ходили нищие по вагонам: бабы с ребятами, мужики босоногие. Подбирали мосолки выброшенные, глядели в вагонные двери страшными, провалившимися глазами. Плакали, скулили, протягивали руки. Боязно стало глядеть Мишке на чужое голодное горе - скорее бы тронуться с этого места. Хорошо, если поверили мужики, а выкинут из вагона - не больно гожа.
К вечеру захотелось «на двор», но выходить нельзя.
Стиснул зубы Мишка, начал в себя надувать, инда пузырь в кишках готов лопнуть. Воды много выпил, дурак, на той станции, а больше терпеть - испортиться можно.
Долго крутился Мишка, поджимая живот: и в себя надувал, и дышать переставал, зубы стискивал - никак нельзя больше терпеть. Огляделся кругом - народу немного. Только две бабы спиной к нему сидят, да мужик в углу поет «Иже херувимы».
Прислонился плечом, в дверях Мишка, будто на станцию глядит, и давай потихоньку пускать, чтоб не шумело.
- Слава богу, все!
21
Зашумели ночью мужики, закрутились, тревогой охваченные. Первым прибежал Еропка, словно сумасшедший.
