Тарзанариум Архимеда - [85]

Почти в кромешной тьме на ощупь найдя свои одеяла, с привязанными к ним мисками, которые использовались также в качестве подушек, люди потянулись на водопой. На работе вода предназначалась только для машин и бетономешалок.

Барбикен и Арданьян пытались с боков поддерживать Кондратюка, а тот пытался слабо сопротивляться этому. А все трое пытались сопротивляться, давящей на них, огромной массе горы Конштайн, под которой, на глубине семидесяти метров, был запрятан подземный завод.

— Ты пей, дядь Жора, пей, — шептал Барбикен, отталкивая от него, рвущихся к воде, людей. — Сейчас баландой побалуемся. А завтра — в цеха. Там полегче будет.

— Кому полегче? — угрюмо спросил Арданьян, мягко отодвигая очередную человеческую тень с потрескавшимися губами. — Бошам, для которых мы тут ракеты клепаем? Или русским с англичанами, на чьи головы они свалятся?.. Или для совести нашей полегче?..

Ему никто не ответил. И только тогда, когда они, выстояв долгую очередь и выхлебав отвратительное пойло, замешанное на цементе, устроились под тонкими одеялами, Кондратюк закашлялся и прошептал:

— Знаете, Пьер, полегче должно быть нашим детям. А чтобы они не повторили того, что творится в середине просвещенного двадцатого века, мы должны выжить, должны рассказать им… Главное оружие, Пьер, это наша память.

— Главное оружие, — возразил тот, — это наши руки. Вот эти шарниры из костей, обтянутые мясом и кожей. Которые могут вцепиться в глотку проклятого боша. Или испортить все, что только может быть испорчено.

— Вы знаете, почему наш отряд на два дня перебросили на расчистку штолен? — перебил его Кондратюк.

— Ну…

— Знаете. Я видел, как вы с Кунцем шептались. Да и свои связи у нас с Володей в антифашистском центре появились. Верно, Володя? — повернул голову Кондратюк к Барбикену, который лежал от него с другой стороны, внимательно прислушиваясь к разговору.

— Да. Русский комитет…

— Тише вы! — зашипел Арданьян. — Никакой конспирации!

— Так вот, — продолжил Кондратюк, не обращая на него внимания, — перевели нас в штольни в качестве наказания. Немцы вычислили, что наибольшее число поломок ракет происходит во время работы, с позволения сказать, нашего отряда. Грубо действуете, Арданьян. Так и передайте Кунцу.

— Так что же нам, сложа руки сидеть!? — лихорадочно зашептал с другой стороны Барбикен. — В нору забиться и за свою шкуру дрожать?

Ему никто не ответил. Точно так же, как недавно — Арданьяну. Для споров все они были чересчур измождены. Но, не смотря на усталость и ноющее тело, Кондратюк никак не мог уснуть. Он открытыми глазами уставился в темноту и думал, думал, думал…

Конечно, и Пьер, и Володя, ребята хорошие. Но бесшабашны до безрассудства. А потому, что молоды до безобразия. Хотя, кто может судить об их молодости, после всех испытаний, перенесенных ими? С Барбикеном Кондратюк встретился в Бухенвальде. Старшина Красной Армии попал в плен во время зимних боев сорок второго за Харьков. Сам рядовой Кондратюк, еще в октябре сорок первого, раненный и контуженный, попал в лапы гитлеровцев под Москвой.

В лагере он уже был старожилом и тупел от одной только мысли, что скоро может настать и его черед отправляться в печь крематория. Он тогда догорал. И потому, вглядываясь в лицо нового обитателя барака, не мог поверить, что узнает в нем черты другого лица. Доброго… Милого… Любимого… Того, которое он пронес через всю свою несложившуюся жизнь, через аресты и отсидки, допросы и работу в «шарашке». До его белогвардейского прошлого так и не докопались. Но кто знает, чем бы все кончилось, если бы не началась война. Вот уж действительно: кому война, а кому — мать родна.

Родна… Родная… Леночка Барсукова… Тоненькая вишневая веточка на берегу тихой Ворсклы… Девочка, которой он, захлебываясь, рассказывал про звезды и межпланетные путешествия. «Барсуков?! Володя?» — вскрикнул тогда в Бухенвальде Кондратюк. И заметив недоуменный взгляд, поправился: «Барбикен?». Володя, естественно, его не узнал. Это было невозможно. Они заново знакомились долгое время, но с первой же минуты их встречи Георгий понял, что теперь не имеет права умирать до тех пор, пока не будет уверен в безопасности сына Елены Барсуковой.

А потом их перебросили в Нордхаузен, на строительство подземного ракетного завода. Он даже не думал, что у немцев так много наработок в этой области. Да, Советская Россия безнадежно от них отстала… Здесь он сразу же заметил француза, который вздрогнул и замер, когда он назвал фамилию «Барбикен». А сам Шарль Ардальон оказался Пьером Арданьяном. Сыном Симона, с которым они познакомились в то страшное крымское лето. И Пьер потом долго ощупывал Володины руки, заглядывал ему в глаза и шептал: «Нет, ну, надо же! Барбикен! Наша легенда… Наша пропавшая легенда. Неужели вы его сын?!» А Кондратюк грустно наблюдал за ними и понимал, что теперь умирать ему уж совсем никак нельзя: теперь он в ответе за двоих детей.

— Две тысячи шестьсот сорок восьмой, — по массе серых одеял, напоминающих безжизненно-всхолмленную лунную равнину, полоснул луч света, — на выход!..

Кондратюк вздрогнул, зашевелился и, не думая ни о чем — думать при таких командах запрещалось вообще — побрел туда, где в конце черного туннеля мерцало ослепительное пятно фонаря. Спиной ощутил, что Арданьян, приподнявшись на локтях, смотрит ему вслед. Володя спал, как убитый. Как убитые спали и те, на чьи руки и ноги наступал Кондратюк. Словно брел по полю, укрытому теплыми, еще не начавшими разлагаться, трупами. Только счастливчики, нашедшие себе место на вырубленных в скале подобиях нар, болезненно покашливали во сне.