Тартар, Лтд. - [45]

— Я так не могу, — сказал он, усаживаясь и разглядывая свои новые сапоги. — У меня пропал стимул.

— Это как-то нетипично, — сказал я заинтересованно. — Обычно в случаях, подобных описанному, разгораются жадность и стяжательство.

— Что здесь нетипичного? — сказал Кляузевиц. — Все типично. Нормальный человек когда начинает шевелиться? Когда кушать нечего. Поел — появились высшие интересы. Здесь не до наживы, человечеству благодетельствуешь. Вон как твои эти: в чем душа держится, а по части высших интересов что волки, так ноги-то под себя и подбираешь. А лишнее появится, сразу не до революции станет. Какая уж тут революция, когда унитазы в голове. — Он закручинился. — Купил я сначала, ты прикинь, что попроще, теперь места себе не нахожу, и в офисе у нас точно такой же. Обидно?

— Зря расстраиваешься, — сказал я. — Выпрут тебя оттуда скоро, распродашь все унитазы по дешевке, и все станет, как было.

Кляузевиц с сомнением улыбнулся и вновь принялся толковать о стимуле. Я и Кляузевиц, мы были так дружны и так хорошо друг друга знали, что ни в чем не могли друг другу помочь. Чтобы как-то облегчить ему жизнь, я взял у него какое-то количество грязных денег.

И пошла жизнь дальше. Дни мелькнули и ослепили; события, совершив очередной круг, замерли на месте, как карусельные лошадки. Кто-то пил, кто-то дулся, кто-то работал, в городе не сдвинулся ни один камень. А еще… Ах, да. Кока — вряд ли вы о нем помните, но я всегда помнил — попал под грузовик на своем «ниссане». «Ниссан» — хорошая машина, но это всего лишь машина, а не Господь Бог.

Страх — очень хороший интерьер для фильма, особенно когда по сюжету бояться и нечего. Страху не нужна причина; он кровью шумит в ушах, трясет ветром оконные стекла, трясет стол, расплескивая содержимое стакана. Он приходит в дома и души, как припозднившийся или почему-то отсутствовавший хозяин; приходит, уходит, живет наездами, не следит за сохранностью посуды и мебели — ему все равно, здесь и так все принадлежит ему. Его усталый взгляд, безразличный и внимательный, неожиданно становится недобрым и цепким, когда он замечает случайную незначительную деталь: что-то переставлено, что-то лежит не на том месте, — и у постояльца леденеют руки, словно он не просто переложил и переставил, но растратил и непоправимо испортил. Только люди благородные и люди, совершенно лишенные воображения, свободны от этих приступов тоски, от этого сознания своей полной зависимости, в которую попадаешь помимо вины и воли, но все остальные живут в постоянно возобновляющемся, как между двумя волнами, промежутке: не гости, не хозяева, квартиранты в своей собственной жизни.

Как текут слезы, течет дождь водой по листьям. Тонкие и нежные отростки зеленой жизни податливо струятся за окном; все так тихо. Дождь за окном, вода в стакане, слезы на глазах — и пошло-поехало, растворив окно, я растворяюсь в рыданиях.

Почему-то я часто плакал в это сладкое лето. Под конец я так обнаглел, что плакал в присутствии Боба и на его плече. Я наслаждался, хотя и сожалел впоследствии. Я не спрашивал, каково этим не самым широким плечам, которые я покрывал вперемешку соплями и поцелуями. Я вел себя как скотина, хотя и был очень нежен.

Боже правый, до чего нежны мы все были друг с другом. От этой нежности следовало немедленно задохнуться, умереть в судорогах и мучениях. Слов не осталось, вместе со словами ушли чувства. Ласка в голосе была беспричинна. Никто никого не осуждал, общие интересы утратились — но единство, оказавшееся мнимым, еще усилилось. Каждый был сам по себе, но никто не смел в этом признаться. Между тем мы не избегали друг друга и, встречаясь, охотно разговаривали. Эти наши разговоры, нежные сплетни, ничем не напоминали былые свары, и искренним в них было только желание не утратить последнее, что нас связывало, — чувство семьи, пусть мы и были не семьей, а простой тусовкой.

Чем больше ласковых гадостей, нежных непристойных намеков мы себе позволяли, тем прочнее становилась эта связь, и часто мне уже казалось, что я в одно и то же время блужу на своей кровати, лежу под чужой и сижу за общим столом, разглядывая помрачневшее лицо Крис и осторожно раскрывая ей неприглядные подробности своей и чужой страсти. Крис, потому ли, что сильнее всех чувствовала, быстрее всех устала. Кажется, она тоже часто плакала, но при мне — никогда. Все-таки бывает, что человек стыдится плакать и справлять нужду на людях. Ну и что, кому легче?

Однажды, когда дождь немного перестал, я ушел гулять, Бобу, впрочем, сказав, что иду по делам. Папики мальчика — а с папиками я совершенно примирился, беседовал, давал рекомендации, поругивал Троцкого, всегда принимал их сторону, сторону взрослых — теперь большую часть времени проводили на даче, а он — со мной, поэтому я был отпущен безропотно. На улице все было мокрым, и все мягко блестело мягким матовым блеском. В прозрачной воде луж отражались ветви деревьев, невысокая яркая трава топорщилась густо и ровно. Я шел и думал, ну а пока думал, не глядел, куда шел. В общем, я проходил мимо. Я пять раз прошел мимо, а потом решил, что раз такое количество дел накопилось в этой части города, то можно, видимо, и зайти.