Тартар, Лтд. - [40]

Писатель неуверенно покашлял и потянул меня за рукав. Мы сели на пол в некотором отдалении от камина, как бедные родственники. Сгорбленные спины сидящих перед нами выглядели страшновато. Невозможно было определить пол и возраст этих людей. Все они были одеты в толстые спортивные куртки с капюшонами: в таких выходят на роковую пробежку маньяк, тинейджер и честный фул-профессор в начале американского триллера. Разного покроя и цвета, но тем не менее одинаковая, эта одежда не предвещала ничего хорошего, вызывая в памяти как громоздкие чудеса святой инквизиции, так и вялые чудеса фильмов категории «В» с их мнимой стремительностью сюжета.

— Что у вас в руках, взошедшие? — сурово спросил глухой голос. Я вздрогнул. Ничего, сказал я недоуменно, на всякий случай глянув на свои руки. Писатель сердито зашипел и ущипнул меня: без какой-либо игривости и довольно больно.

— Наши руки чисты, — сообщил он, прокашлявшись.

— Что у вас на уме?

— Мы ищем знания.

— Для чего?

— Мы ищем покоя.

— Кто с тобой?

— Тот, кто знает, не зная, владеет, не владея.

У огня сдержанно зашевелились. Нет невозможного, произнес новый голос. Все замерли, обдумывая эту замечательную мысль.

— Он останется с нами, — сообщил наконец голос № 1. — Он не посвящен, но избран. Ключ войдет в замок, даже не видя двери.

Подобное утверждение показалось мне сомнительным. Но я потер ущипленное место и промолчал. Боже, как мне хотелось есть.

— Алчущие, — услышал я, — утолят голод, но есть голод сильнее голода. Усталые заснут, но есть сон, от которого не просыпаются. Не существует границ между сном и явью, между болезнью и здоровьем, жизнью и смертью, словами и умолчанием. Исцеление станет ядом, яд — исцелением. Даже тот, кто слеп, может держать глаза открытыми.

В огне что-то блеснуло, вспыхнуло; вслед за движением руки повалил густой дым. Веки у меня отяжелели: от дыма, от всей этой белиберды. Я чихнул и сел поудобнее.

— Тартар! — провыл голос № 3, неприятный, едкий, как дым.

— Тартар! — завопил рядом со мной писатель.

— Тартар! — охотно взвизгнул я.

Дождь и ветер со страшным грохотом ударили в стекла крыши.

Я пришел в себя уже на улице от острого ночного воздуха. Писатель поддерживал меня под руку. Я поспешно закурил. Мне было не по себе.

— Тебе понравилось? — безразлично спросил писатель. Что-то нестерпимо хозяйское появилось в его взгляде, голосе, спокойном движении руки, когда он меня обнял.

— Я есть хочу, — сказал я злобно.

«Частное предприятие предоставляет работу. Требуется опрятный внешний вид, трудолюбие, ум, видение перспективы. Гарантированы профподготовка, карьера, высокий заработок, высокая самооценка, счастье в личной жизни».

— Неплохо, — сказал Кляузевиц. — Ум и различные видения — это точно про нас, опрятность, — он поскреб рукав многострадальной косухи, — в пределах допустимого… А какими гарантиями они обеспечивают последний пункт?

— Ты забыл о трудолюбии, — сказал я невнимательно. Я думал о другом.

В город приехала Старокольская. Старокольская… Соратники в Москве уговаривали ее не рисковать, а посадив на поезд, должно быть, перекрестились. Немало на свете таких людей, с курьерской скоростью несущихся навстречу своему безумию, выносить которых можно только на безопасном расстоянии, при том, что телевизор всегда можно выключить, а газету — отложить. А ведь и Старокольская была невинным ребенком; было в те далекие времена в ее жизни хоть что-нибудь, кроме запрещенных книг и билля о правах: какие-нибудь цветы, белое вино, белое платье, московский кинофестиваль. Коньки, мальчики, обеды у бабушки, снега, парады, нечуждые могилы — где он, тот фрагмент прошлого, в котором она не чувствовала себя ни гордым отщепенцем, ни смиренной орлеанской девственницей. Но она все забыла: сначала — свое прошлое, потом — прошлое общеизвестное. Совершенно верно, поэтому и спятила.

Все слова, которые Старокольская привезла с собой, публике были давно знакомы, как привычная боль давнего недуга, — такого давнего, что человеку иногда кажется, что он уже родился с радикулитом или язвой. Но гордая дама не смущалась. И подержанные слова могли войти в моду, как это произошло с подержанными вещами. Никто не знает, какому уроду принадлежала раньше облюбованная на барахолке рубашка и кто из подонков поганил своим языком заповеди; вполне возможно, это был один и тот же человек. Иногда кажется, что слова и вещи, такие разные, в чем-то все же совпадают: то ли в своей беспомощности перед всякой злой волей, которая может их испортить, обесценить и уничтожить, то ли в мстительности, с которой они, уже испорченные и обесцененные, обнажают нехитрые мотивы всякой злой воли.

Держите меня семеро, Старокольская приехала Поддержать и Укрепить. Чем, кроме всеобщего погрома, могло увенчаться подобное намерение, я не знал, но и ждать оставалось недолго. Судя по истерическому оживлению, которое вызвал приезд Девственницы, надвигались события, или как их еще назвать. События! Потом они окажутся или будут казаться пеной, и те, кто все переживет и ничему не научится, забудут их взаимосвязь и последовательность.

Приунывшее местное телевидение взбодрилось, как труп под током. В любом выпуске новостей, в связи не с тем, так с этим, Старокольская заслоняла собой скудные интерьеры студий и улиц, и очередной пламенный журналист подносил ей микрофон так же невозмутимо и деловито, как задирает лапу собака. Воплощенное будущее, грозной и энергичной поступью Девственница трясла наши хилые тротуары, смиренный гранит наших набережных. Всё к услугам приезжающих! Самый экзотический из всех возможных центр мирового туризма предлагает все удовольствия в ассортименте и кое-что сверх положенного, за отдельную плату. Мосты, бледные барышни, прелестный цвет неба; дворцы выстраиваются в очередь, ловя пресыщенный взгляд. Город дворцов, шутка ли, город широких проспектов, созданных специально для бодрой трусцы туристов.