Тартар, Лтд. - [23]

Я посмотрел на батарею бутылок и три ящика пива в углу. На столе, посреди яркого хаоса фруктов, банок, упаковок и грязной посуды, стояли непустые стаканы. Глаза у детей весело блестели.

— Ага, — сказал я.

Я наклонился над бутылками и произвел осмотр. Довольный, я присел с сигареткой.

— Знаете, кого я сейчас видел? Женю.

— Велика важность, — сказала Крис. — Как он?

— Не знаю, морда довольная. Он не был рад меня видеть. Сказал, что едет в Альпы кататься на лыжах.

— В швейцарские Альпы? — заинтересованно спросил Боб.

— Нет, кажется, в Австрию. Ему это пойдет на пользу, он стал очень нервным.

— Еще бы. — Крис проводила спокойным взглядом шлепнувшееся на пол яйцо. — Троцкий лишился половины спонсоров, скоро нечем будет платить газетам. Где веник?

— Вот тряпка. Троцкий не пропадет. Вы слышали, какие за ним стоят банки?

— Банки? — Боб недоверчиво улыбнулся. — Зачем банкам помогать Троцкому?

Крис безмятежно растерла по полу остатки яйца.

— Почему нет? Каждому лестно иметь своего карманного революционера. У Троцкого имя, связи, репутация…

— Эрекция… — Пошатываясь, зевая и протирая глаза, в кухню ввалился Кляузевиц. Я с любовью оглядел его сизый нос.

— Троцкий делает дела посредством вращения циркуляров, — сказала Крис. — Старый болтун! Он думает, что люди настолько глупы…

— Все он правильно думает, — сказал я, — они еще глупее. Он болтун из стратегической необходимости. Если он перестанет болтать, массы не поймут, а спонсоры разочаруются. Политика — это такая фишка, в которой только слова имеют форму всеобщего эквивалента.

— Массы! — сказала Крис. — Поделом им. Что они сделали со своей жизнью, как могли терпеть? Почему не бились, не убивали, не умирали сами? Не так входят в историю.

— Уже интереснее, — сказал Кляузевиц. — И как же?

— Как Армодий и Гистогитон.

— Аристогитон и Гармодий, — сказал я.

— Ты же понял, чего придираешься.

Кляузевиц хмыкнул. Вспомнил тут одного мужика, сказал он, которому тоже приспичило войти в историю. Мужик-то хоть для себя старался, спасибо ему. Некоторые ведь, знаешь, только о человечестве и думают, всё норовят какой-нибудь высший долг исполнить.

— Люди заслуживают лучшего, — сказала Крис твердо. — Только они не всегда это понимают, а если понимают, у них ни на что не хватает мужества. Они боятся своих врагов и нуждаются в помощи.

— Боятся они больше всего всяких там Гармодиев, — сказал я. — И нуждаются вряд ли в том, в чем нуждаешься ты. Неужели достаточно быть старым болтуном или, там, неопрятной бессовестной старухой, чтобы угодить под топор революционного возмездия?

— Гильотину, — поправила Крис.

— Для меня было бы более чем достаточно, — сказал Кляузевиц. — Если бы я искал себе врагов. Пойми, сладкая, если ты чего-нибудь стоишь, враги сами находят тебя, не ты их ищешь.

— Значит, ты не стоишь ничего, — огрызнулась Крис.

— Эй, эй! — сказал я. — Полегче! Два года назад один урод сломал ему нос; правда, Карл? Я, как сейчас, его помню: маленький, злобный, грязный урод, хрестоматийный враг. Ждал в подъезде.

— Да, — согласился Карл. — Он сломал мне нос. А когда я упал, долго бил своими кривыми ногами.

— Ты упал, когда он сломал тебе нос? — поразилась Крис.

— И что?

— Сначала мог бы дать сдачи.

— Сдачи? — рассердился Кляузевиц. — Да я бы от плевка упал. Я был пьяный, укуренный. Если ты не понимаешь таких вещей, о чем, вообще, с тобой можно говорить?

Крис призадумалась.

— И за что же он тебя бил?

— А я знаю? — Кляузевиц посмотрел на меня. — Из-за бабы?

— Возможно, — сказал я.

— Из-за денег?

— Всего вероятнее.

— Просто из-за того, что он урод?

Я пожал плечами.

— В общем, ты поняла, — заключил Кляузевиц. — С врагами всегда так. Они ломают тебе нос, а ты через пару лет уже не можешь вспомнить, за что.

— Смейся, смейся, — сказала Крис. — Ты у меня первый на виселицу пойдешь.

— Да хоть на котлеты, — сказал Кляузевиц и обиделся. Я не вмешивался. Я не мог переделать самого себя, где мне было переделывать людей, желающих переделать мироздание. Мы сидим в теплой кухне, думал я, готовим жратву, полно пойла, идет милый детский треп, вот-вот подвалит счастье. Как бы серьезны ни были слова, с какой бы серьезностью ни относился к ним говорящий, от слов до поступков — как до луны на четвереньках. Карл, сказал я, пойдем елочку наряжать.

Мы вышли в комнату. Ну дела, сказал Кляузевиц, берясь за елку. Время идет, люди ничему не учатся. Дураки подпевают шарлатанам, сказал я. Движение времени, сказал Давыдофф от камина. Как движение огня, очень похоже. И страшно, и не оторваться, и не уследить. Глупо следить за временем. Философ, сказал Кляузевиц. За дровами следи. Дрова-то прогорают. Шел бы ты, спас пару ящиков — там, во дворе, у магазина. Зачем ходить? сказал Давыдофф. Пиво переложим, ящики возьмем. Пиво? сказал Кляузевиц, опуская руки. Елка качнулась и упала в мои объятия. Я вдохнул острый запах. Я прижался лицом к веткам. Ветки оказались мягкими.

— Пусть дурак пивом разговляется, — сказал Давыдофф в спину ринувшемуся на кухню Кляузевицу. — Я тут заначил, глотни.

Блеснула бутылка, джин моей любимой марки. Я сделал глоток и задумчиво посмотрел на рыжую голову вепря на желтом фоне этикетки. Я присел и уставился на огонь: рыжий, как вепрь, белый, как солнце. Что-то внутри у меня заплясало вместе с пламенем — душа, радость или просто джин.