Тартак - [6]

Из-под колес поднималась рыжая пыль и ползла назад к деревне.

Все больше и больше болит на правой ноге щиколотка — покрылась струпьями.

«Кровь запеклась...— думает она.— Пропади ты пропадом. Все это в реке. У моста... Такой был мост. Сутки горел. Перед самой войной его рабочие строили — стояли в деревне. Еще желтый был, не почернел. Смолой от него пахло... Партизаны его подожгли, отступая. Нанесли соломы и подожгли. А немцы, когда надо было перебраться через реку, оставили свои машины на берегу, быстро перебежали один за другим реку — река в жару пересохла — и сразу на крышу к Петрусихе: хата ее была крайней в деревне. И топоры у них и пилы. Раскидали хату по бревну, перетащили на плечах к реке. Да что хату жалеть. Немцы все могут спалить. Остановились в деревне надолго. На Палик не очень-то сунешься. Везде партизаны. День и ночь шли на Палик отряды: и «Дядя Коля», и «Дядя Вася», и котовцы, и «Борьба» — не вспомнишь всех... Гремит и гремит за рекой... А мост немцы железными скобами сбивали. И не немцы, а власовцы. Сколько там их, немцев,— горстка. О скобу и ногу покалечила. Но-о-ги... Принесут ли они назад в деревню? К детям...»

Она догнала Буланчика посреди гати, влезла на мешки и поверну­ла его от канавы: Буланчик сошел с дороги на стежку.

«Весь день стреляли немцы с кладбища, когда у Каменского брода прорвали оборону кутузовцев...»

Наста помнит, как она тогда прибежала домой из Корчеваток. По­валилась на завалинку и лежала ни жива ни мертва. Трещало на огоро­дах, под рекой, хоть уши затыкай; немцы пошли было вдоль гати, к око­лице. Над головой, над щитами в хлеву, где были позатыканы горо­ховищем дырки, шуршало коротко и сухо: шась! шась! — будто кто-то там. как вор, рвал стручки сухого гороха. «Пули... — догадалась тогда она.— Хлев может загореться... Но стреляли по деревне, должно быть, не теми, которые горят на лету...»

Она вспомнила, как, прячась за углом сарая, стрелял из автомата Сухов из «Борьбы». Наста забыла уже, зачем и приходила из Корчеваток домой: может, за жбаном из-под молока и за рубашонками для ма­ленькой Иры, которые не захватила с собой. Мучилась без них в болоте: сменить ребенку нечего было. «Голова...— подумала она,— про детей забывать стала». А о том, что коза прыгала на плечи Сухову — помнит. «Как затрещит тот своим автоматом — коза ему прыг на спину. Козы, вишь, чтоб они подохли, выстрелов трескучих не выносят... Потому Су­хов, видать, и стрелял так редко: чиркнет, потом козу сгонит с плеч и матерится на весь двор».

...Над Курьяновщиной, над синевшим вдали лесом, гудели самоле­ты. Приближались сюда, к гати, висели над полем и кладбищем, как коршуны; когда делали поворот, ревели так, что замирало внутри. По­том скрывались с глаз, и в той стороне, где была Курьяновщина, падало в лес красное пламя, будто кто-то сверху кидал горящие головешки.

«Двиносу немцы жгут... — вздохнула Наста.— С самолетов...»

Стояла густая духота — казалось, от жары все на земле сомлело. Солнце ползло на запад, окутанное дымом, распаренное, как в бане: на него можно было смотреть, не закрываясь рукавом. Оно скоро повер­нет за реку, на Корчеватки. Там, где еще вчера они были всей деревней, вечером закурится туман, белый, как парное молоко, и ляжет роса на ягодник и на мох в болоте. Закричит бекас, и будут ныть комары — висеть тучами. Убежать бы туда с детьми — Иру на руки, Володя сам побежит с узелком под мышкой,— зарыться под куст и не вставать, по­ка не утихнет стрельба. Так и там не было спасения. Нашли немцы, когда пошли болотом из-под Камена.

Самолеты скрылись; в той стороне, где падал сверху огонь, поднял­ся черный столб дыма и стал расползаться по всему небу над лесом.

Даг-даг-даг-даг...— закудахтал вдруг пулемет где-то за гумнами возле леса, где утром рыли окопы власовцы. Затрещали выстрелы. Отголоски понеслись за лог в Корчеватки.

«Не выдержали до ночи. Партизан боятся. А может, кто убежал из деревни? Да где теперь убежать?.. На каждом углу власовец».

Они проехали гать и поднимались на гору к кладбищу. Показалась школа, от которой — даже издали было видно — остались огромные бе­лые камни и погнутая коричневая крыша из жести, лежавшая сейчас на земле. Школу вчера под вечер сожгли немцы. На пустом дворе, по­росшем полынью и вдоль забора — цветущим желтым девясилом, стоял лишь колодезный сруб с навесом.

Наста хорошо видела всех подводчиков, растянувшихся по склону горы.

Передним ехал Иван Боганчик на сивом, в яблоках жеребце, кото­рого он, уже когда появились партизаны, привел ночью из-за реки — «сбомбил» — и жалел его, как родного отца: прятал и от полиции и от партизан. Когда, случалось, прижимали, сам ездил на нем. И сегодня поехал сам. И никому бы, видно, не уступил его никогда.

Боганчик сидел высоко на мешках и, подняв руку, махал над голо­вой хворостиной — погонял. Его черная борода была видна издалека.

За Боганчиком, понукая маленького гнедого Сибиряка, ехал Ми­рон Махорка в черной рубашке, без кепки; за ним на длинных разводах двигался Володя Панок — видно, как мотается от дорожной тряски его седая голова; Панка догнала на рябой кобыле Таня Полянщинка — она что-то кричала ему, поправляя руками длинную косу; за Таней, свесив голову в большой черной кепке, ехал старый Янук Твоюмать; на шестом возу лежал на животе, головой к передку, и ни на кого не глядел Сер- геихин Алеша. Ребенок еще совсем, десятый год ему или около этого, Наста точно не помнит. За ним, положив голову на мешки, трусил Бу­ланчик. Свесил губу, фыркал, казалось, хочет перегрызть на телеге ме­шок: достать зерна.