Таро для всех и для никого. Арканология новой эпохи - [69]
При этом по суетливому морганию и дрожи в голосе вашего собеседника вы, если у вас есть интуиция, понимаете: несмотря на то, что эти слова – правда (интересно, сколько раз я должен был бы умереть, если бы умирал каждый раз, когда выпадает эта карта?), одновременно они скрывают ложь, пусть не прямую, но оттого еще более лживую. За самой постановкой вопроса стоит эдакое стремление сгладить углы, уйти в эвфемизм, закрыться от тревожащего присутствия абсолютно Иного, связанного с фактом небытия.
Да, на архетипическом уровне тринадцатый аркан не сводится к физической смерти. Это, кстати, не отменяет того факта, что порой физическую смерть могут означать такие карты, как Регулирование и Вселенная, во всем остальном достаточно благоприятные. Да, чаще всего смысл тринадцатого аркана в предсказательной практике – некая психоидная трансформация, символически подобная смерти. Правда, всякий раз, когда в этой фразе звучит слово «только», сразу ясно, что сам говорящий в этих состояниях не бывал.
Точнее было бы сказать, что власть архетипа Смерти столь широка, что физическая смерть – лишь одно из множества проявлений этого архетипа. В некотором смысле каждая секунда – это смерть и возрождение, систола и диастола, выход и вход. «Ничто не постоянно, кроме изменений».
Тринадцатый аркан – это самое радикальное НЕТ, которое может быть сказано. Смерть как абсолютное НЕТ. Нет жизни. Нет отношениям, которые были так значимы. Нет данному пути развития. Нет роли, которую мы самозабвенно играли, забыв, что это только роль. Смерть – гораздо более широкое понятие, нежели биологическая смерть организма.
Потому я предпочту нарушить традицию эвфемизации и начну с дисфемизации. Разговор о тринадцатом аркане я начну с разговора о смерти.
Смерть – это великая тайна бытия. Что за гранью? Что за порогом? Религиозная фантазия рисует наивные картины в духе ада или рая, выдавая желаемое за действительное. Рациональный интеллект утверждает смерть как полное прекращение бытия.
Но то, что мы видим труп, может ли доказывать, что, кроме трупа, не осталось ничего? Мы можем видеть, как Солнце вращается вокруг Земли и тонет в море, но уже знаем, что это не так. Быть может, тайна смерти – это такая тайна, ответ на которую невозможно дать ни на одном из языков жизни; быть может, состояние сознания по ту сторону смерти – это не полное прекращение, но и не бытие, как мы его понимаем, а нечто по ту сторону бытия и небытия, невыразимое никакими словами и непредставимое никакими идеями.
Даже если и так, смерть – это все равно смерть. Прекращение бытия в том онтологическом качестве, которое было в наличии. Даже идея реинкарнации не является спасением, поскольку в большинстве случаев остается лишь идеей, призванной смягчить ужас от очевидного факта: что бы там ни сохранялось после смерти, это «что-то» имеет весьма косвенное отношение к тому, что мы считаем своим «я».
Вне зависимости от того, есть ли продолжение существования по ту сторону в принципиально ином качестве или речь идет о полном прекращении, – смерть следует рассматривать как завершение. Конец. Потому что даже при самом оптимистичном варианте того «я», которое нам знакомо, уже не будет. Лед – это уже не вода. Пар – это уже не вода. Если смешать несколько вин, то восстановить вкус исходных напитков невозможно. Вне зависимости от ответа на вопрос о том, что по ту сторону, смерть – это радикальный разрыв уровней.
«Возьми смерть в советчики». Кажется, именно так наставлял Кастанеду его мифический учитель дон Хуан. Да и не он первый. Платон утверждал, что философия – это искусство подготовки к смерти, Бодхидхарма провозгласил: «Живя, будь мертв», а главный принцип бусидо заключается в том, что самурай живет в поиске смерти. Если обратиться к Телеме Алистера Кроули, мы увидим все ту же парадоксальную интенцию: «Я есть жизнь и отец жизни, потому знать меня – значит знать смерть». Дихотомии парадоксальным образом соединяются в акте Гнозиса. «Деструкция как причина становления» – название работы великой любовницы Карла Юнга – здесь как нельзя кстати.
Чему может научить нас смерть и почему, «если сама смерть есть лишь прекращение бытия, идея смерти может быть для нас целительной»? Чему учит смерть?
Прежде всего – интенсификации жизни. Еще раз возвращаемся к этой странной на первый взгляд фразе: «Я есть жизнь и отец жизни, потому знать меня – значит знать смерть».
Интенсификация жизни – это максимально возможная острота переживания бытия. Если предположить бессмертную жизнь, острота такой жизни будет нулевой. Именно это уловил гениальный визионер Уильям Блейк в своем утверждении «вечное завидует бренному». Завидует чему – перспективе уничтожения? Небытия? Смерти? Именно так. Потому что именно смерть, ставя предел бытию, делает бытие столь насыщенным и полнокровным. Отсюда типичный мифологический мотив о том, что божество желает стать человеком, желает воплотиться, перейти из вечной вневременности в состояние времени и смерти.
Интенсификация – предельно субъективная категория, имеющая прямое отношение к суверенности. Суверенное бытие от бытия рабского отличается именно наличием этого непрерывного контакта со смертью. Гегель утверждал, что отличие господина от раба в том, что первый преодолевает страх смерти, второй же позволяет этому страху завладеть собой. Перешагивая через смерть, человек становится господином, интенсифицируя бытие до невероятного напряжения.
