Тарас Шевченко. Его жизнь и литературная деятельность - [18]

Безденежье, испытанное Шевченко на первых порах, пока некоторые из его друзей не вступили с ним в переписку, сопровождалось рядом болезней и недомоганий: ревматизмом, цингой, воспалением глаз и так далее. А службу надо было отбывать неукоснительно. Отсутствие книг, рисовальных принадлежностей, даже бумаги представляло для него весьма чувствительное лишение. Внутреннее состояние поэта во время пребывания в Орской крепости лучше всего рисуют его собственные письма. Приводим из них некоторые выдержки.

“Вы непременно рассмеялись бы, – пишет он Репниной, – если бы увидели теперь меня: вообразите себе самого неуклюжего гарнизонного солдата, растрепанного, небритого, с чудовищными усами – и это буду я! Смешно, а слезы катятся. Что делать?… Горько, невыносимо горько. И при всем этом горе мне строжайше запрещено рисовать что бы то ни было и писать (кроме писем). А здесь так много нового; киргизы так живописны, оригинальны и наивны, сами просятся под карандаш, и я одуреваю, когда смотрю на них. Местоположение здесь грустное, однообразное: тощие речки Урал и Орь, обнаженные серые горы и бесконечная киргизская степь. Иногда эта степь оживляется бухарскими караванами (на верблюдах), как волны моря зыблющимися вдали и своей жизнью удваивающими тоску. Я иногда выхожу за крепость к караван-сараю или меновому двору, где обыкновенно бухарцы разбивают свои разноцветные шатры. Какой странный наряд! Какие прекрасные головы! И какая постоянная важность без малейшей гордости!.. Смотреть и не рисовать – это такая мука, которую поймет только истинный художник”. “Вчера, – пишет он в другом письме к Репниной, – я не мог кончить письма, потому что солдаты товарищи кончили учение; начались рассказы, кого били, кого обещались бить; шум, крик, балалайка выгнали меня из казарм. Я пошел в квартиру к офицеру… и только что расположился кончать письмо… Вообразите мою муку – хуже казарм, а это люди (да простит им Бог!) с большой претензией на образованность и знание приличий, потому что некоторые из них присланы из западной России. Боже мой! Неужели и мне суждено быть таким? Страшно!.. Вчера я просидел до утра и не мог собраться с мыслями, чтобы кончить письмо. Какое-то безотчетное состояние овладело мною. Приидите все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы…”

В первом письме к Лизогубу Шевченко, иронизируя над своею судьбой, писал: “…надо нагибаться, куда клонит доля. Еще, слава Богу, мне как-то удалось укрепить свое сердце так, что “муштруюся” себя и ничего…” Но уже в следующем письме читаем: “И врагу моему лютому не пожелаю так казниться, как я теперь казнюсь… Я страшно мучаюсь, потому что мне запрещено писать и рисовать! А ночи, ночи! Господи, какие страшные и долгие, да еще в казармах!..” “Нельзя, конечно, и без того, чтобы иногда не дать воли и слезам: кто не тоскует и не плачет, тот никогда и не радуется. Бог с ним, с таким человеком. Будем плакать и радоваться!”

Я уже заметил, что, несмотря на запрещение, Шевченко писал также и стихи, даже и на первых порах ссылки, будучи в Орской крепости. По словам Тургенева, у него была маленькая, переплетенная в дегтярный товар книжечка, которую он всегда носил при себе и в которую вписывал тайком стихи. Так, в стихотворении “А. О. Козачковскому”, написанном в Орской крепости, он говорит:

И довелося знов мени

На старисть з виршамы ховатысь,

Мережать кныжечкы, спиваты

И плакаты у бурьяни,

И тяжко плакать!..

Стихотворения, написанные здесь, или посвящены Украине, воспоминаниям о ней, или изображают душевные состояния, пережитые поэтом в ссылке, и являются, таким образом, прекрасными иллюстрациями к его письмам. “Как же жить на чужбине, – говорит он в этих стихах, – и что делать взаперти?… Горе нам, осиротелым невольникам, в беспредельной степи за Уралом!.. Не для людей и не для славы пишу я теперь эти стихи, а для себя, милые братья. Мне легче становится в неволе, когда я пишу их, и они радуют мою бедную, убогую душу. Мне с ними так же хорошо, как богатому отцу со своими маленькими детьми… В неволе тяжело, хотя, сказать по правде, и воли-то не было настоящей. Но все-таки как-то жилось. Теперь же я, точно самого Бога, жду такой воли и высматриваю, и свой глупый ум проклинаю за то, что дался дуракам одурить себя и в луже волю утопить…”

Вспоминая о своих единомышленниках, поэт спрашивает: “Встретимся ли мы еще когда-нибудь или навеки уже разошлись?… Пусть и так, пусть разошлись, но будем вспоминать один о другом, будем свою Украину любить, потому что время – лютое… И в последнюю тяжелую минуту будем за нее Господа молить!..”

Княжна Репнина, убедившись из писем, что ее другу живется далеко не радостно, написала шефу жандармов графу Орлову письмо, в котором просила его облегчить участь поэта-художника, дозволить ему рисовать, прибавляя при этом, что правосудие, переходящее границы, становится жестоким. “Переписка[17] ваша с Шевченком, – отвечал ей шеф официальной бумагой, – равно как и то, что ваше сиятельство еще прежде обращались ко мне с ходатайством об облегчении участи упомянутому рядовому, доказывает, что вы принимали в нем участие, неприличное по его порочным и развратным свойствам”. В заключение ей предлагалось не вмешиваться в дела Малороссии(?), а в противном случае она сама будет причиною неприятных для нее последствий. Конечно, такой ответ не убедил Репнину в том, что Шевченко – человек с “порочными и развратными свойствами”, но она прекратила переписку с ним.