Тарантул - [20]
Шаги за спиной становились слышнее. Кто-то догонял… Наконец Миша услышал голос:
– Алексеев!
Оглянувшись, он увидел торопливо шагавшего за ним Степу Панфилова с набитой авоськой в руке. Приятель шел без пальто, но на нем был надет новый костюм и даже повязан галстук.
– Ого! Бьютефул бой! – насмешливо сказал Миша.
– А что это такое? – удивился Степа.
– Это? Я даже не знаю, как тебе перевести… По-английски это значит красивый парень. Ну вроде франт лихой!
– А я тебя сначала не узнал, Миш, – не обращая внимания на шутку, сказал Степа. – Ты, думаю, или не ты? Давно иду следом и все сомневаюсь. Богатый будешь.
– Я-то тут при чем? Это ты богатый. Вон какой костюмчик оторвал! Не гнется.
– По ордеру получил. План выполнили…
– Это я слышал. А ради какого праздника вырядился?
– Я выходной. Мать в магазин гоняла. Ты домой?
– А куда больше?
– Ну пошли!
С улыбкой поглядывая друг на друга, они медленно направились вперед. Новый костюм, видимо, нравился Степе, и он старался держаться в нем как можно прямее, отчего и создавалось впечатление, что костюм не гнется, словно сшит из очень грубого материала. Пока шли до дому, Степа раза два поправил галстук. Все это было как-то неуклюже, непривычно и очень забавляло Мишу. Свернули под арку ворот.
– Да! Ты знаешь, какая история, – вдруг спохватился Степа. – Васька-то чуть не сгорел. Заживо!
– «Чуть» не считается.
– Нет, верно! Он в госпитале лежит.
– А что такое? – с тревогой спросил Миша, сообразив, что в госпиталь с пустяками не положат.
– Это он, понимаешь, на работе. В цеху чего-то делал, а тут как раз обстрел, и туда, в цех, снаряд зажигательный. Ты знаешь, как они, гады, сейчас стреляют: выпустили зажигательный, а потом фугасками лупят в то же самое место, чтоб не тушили, – все больше оживляясь, рассказывал Степа. – Ну а Васька что? Ясно, не растерялся, а прямо, понимаешь, руками цоп! – и в окно, цоп! – и в окно. Фосфор горит*, а он его руками в окошки выбрасывает. Понимаешь? А фосфор вредный, сам знаешь. Трещит, брызгает. Шутишь! Чуть заживо не сгорел. Сознание потерял. Хорошо, там женщин много было, потушили.
– Что потушили?
– Ваську.
– А цех?
– Потушили. Васька же тушил… – со вздохом проговорил Степа и, помолчав, добавил: – Орден получит. Факт!
– Молодец Васька!
– Ясно, молодец. Он много не думает. Раз – и готово! Помнишь, как мы ракетчика с ним ловили? Раз – и в морду!
Последних слов Миша не слышал. Ему представилась нарисованная Степой картина. Он видел, как рвутся зажигательные снаряды, как горит фосфор, и нетрудно было понять положение обожженного друга. «А вдруг он умрет?» От этой мысли больно сжалось сердце.
– Слушай, Степан, надо бы к нему сходить. Ты знаешь, где он?
– Пойдем сейчас! – обрадовался Степа. – Успеем. Сегодня как раз пускают. Я только снесу домой…
– А я сбегаю посмотрю, нет ли письма от бати.
– Только не задерживайся, – предупредил Степа. – Надо успеть до семи.
Через несколько минут друзья встретились во дворе и быстро зашагали к трамвайной остановке.
– Письма нет? – спросил на ходу Степа.
– Нет.
– Давно не было?
– Давно. Там бои сильные. Не до письма, – неохотно ответил Миша.
12. РАНЕНЫЙ ДРУГ
Госпиталь помещался в новом здании. До войны вместо коек здесь стояли парты и комнаты назывались не палатами, а классами. Вполне возможно, что раньше Вася Кожух мог бы попасть сюда в качестве ученика и сидел бы в десятом «Б» классе за партой возле этого самого окна. Сейчас он лежал забинтованный с головы до ног и не мог пошевельнуться. Малейшее движение тревожило бинты, и от острой, пронзительной боли темнело в глазах и вызывало тошноту. Относились к нему здесь с большой нежностью все: раненые, сестры, сиделки, врачи. Все знали, при каких обстоятельствах получил юноша тяжелые ожоги, и Васька иногда слышал, как о нем говорят. «Не испугался, не убежал, а ведь совсем еще ребенок». Выздоравливающие солдаты часто усаживались на табуретку возле койки и говорили с ним, как с равным, – рассказывали фронтовые случаи, историю своего ранения, и Васька постепенно проникся сознанием, что в военном госпитале он лежит не случайно, что он не просто пострадавший от шального снаряда, а раненный на фронте, как и все эти солдаты. О его поступке говорят как о подвиге, за который награждают медалями и орденами.
– Получишь медаль за храбрость, – уверял его один усатый гвардеец. – Помяни мое слово!
– Боевой орден Красного Знамени дадут, – обещал другой.
Все это наполняло Васькину душу гордой радостью, и он стойко переносил страдания. Сегодня к нему пустили мать. Положив на тумбочку узелок с яблоками и конфетами, она минут двадцать просидела на табуретке, постоянно сморкаясь и вытирая глаза платком.
– Ничего, Васенька, Бог даст, поправишься… Обойдется. Доктор сказал, уродом не будешь, – успокаивала она сына. – Тут тебе с завода гостинцев прислали. Степан Николаевич обещался навестить. Нынче у него работы много. В другой раз придет…
– Мам, ты не плачь, чего ты! Я же недолго пролежу. Вот кожа новая вырастет, и выздоровею, – едва заметно шевеля губами, говорил Вася.
– Вырастет, Васенька, вырастет. Ты молодой. Все зарастет, зарубцуется…
