Тарантелла - [4]

Результатом таких пробежавших в один миг у неё в голове мыслей был новый приступ похожего на внезапный зуд раздражения. Она привычно попыталась сдержать его, противопоставлением ему скучной повторяемости событий. Но по прежней небольшой мерке отвешенное ощущение, что всё это уже с нею было — тоже эдак лет двадцать назад, а после, как и теперь, многократно повторялось, на этот раз не смогло уравновесить сверх меры усилившееся раздражение. Та чаша внутренних весов, на которых оно лежало, неудержимо начала опускаться. Собственно, уравновешивавшая его дремлющая занудность хорошо знакомых обстоятельств на этот раз вдруг очнулась и сама превратилась в раздражитель, перестала служить равновесию внутренних весов, преобразив и их: в качели. И уже нельзя было держать их в мёртвой точке зависания привычно отмеренным усилием. Наоборот, попытка вернуть их туда лишь подстегнула их качание, как зуд от укуса злобного насекомого подстёгивает качание коровьего хвоста.

Ни следа не осталось и от насмешливого привкуса, так полезно придающего любым обстоятельствам весёленький обивочный оттенок. В отказе этого индикатора скрывалась особая угроза. Любое приложенное к нему, самое умеренное усилие немедленно превращается в отвратительное насилие над собой, спасибо, уже научены… Насильственное, вымученное веселье — вряд ли найдётся что-нибудь мерзей.

Ну, кобылка моя, твои надёжные весы отказываются работать на тебя. И начинают работать на другого хозяина, чьим рукам они теперь послушны. В чьих руках ты сама так неприятно беспомощна. А ведь совсем недавно, казалось, ты была полновластной хозяйкой: их и себя. Ты предчувствуешь, ощущаешь приближение и других неприятностей? Да, они уже тут.

Они тебе уже даны, пусть пока только в виде предчувствий неприятностей. Но это верные предчувствия, ведь что-нибудь да будет. Эти предчувствия дуновение будущего, а у него хорошая тяга, и нельзя не ощутить его мощное тяготение. Оно — неумолимое притяжение конца этой книги, начало которому положено тут. Возможно, и вся цель движения книги — её конец, для того он и положен в её начале, дан прежде всякого начала в виде цели, пусть и как неопределённое предчувствие её присутствия тут, с нами. Тогда начало конца уже дано, и это он вошёл сюда к нам в образе начала повествования о тебе, а в саму тебя — в виде предчувствий. И, значит, он уже дан нам всем, он уже с нами, тут.

Но пугаться-то тут чего? Дело обыкновенное. Будничная тема для работы небольшого отдела министерства будущего, по слухам, такое уже учреждено на твоей родине… Брыкаться поздно. Да и с чего бы это, разве ты сама не стараешься быть собой, подстраиваясь под заранее положенную цель: этот желанный образец себя, твой образцовый имидж? Значит, и ты стремишься к своему же пределу, к своему концу. Но и не только ты, всякое стремится быть собой, так становясь тем, что оно есть, отличное от того, что оно не есть. И вот, предел всякому — его же начало и конец, и оно определяет себя этими пределами, ограничивая себя собой. Всякое начинает себя своим концом и заканчивает своим началом. Начало только потому есть, что у него есть конец, и что оно само есть свой конец и своё начало. Или начало не может начать быть. А оно ведь — вот, тут и теперь: несомненно есть.

Страх перед концом — на что ему опереться? Только на то же начало. Повсюду, кругом — только начала, и мы с тобой всегда в своём начале, только теперь, и больше нигде. А если ты всё-таки всерьёз напугана таким началом, и вон — вся почему-то дрожишь, что ж, попытайся ещё раз взять в свои руки это безнадёжное дело: держать себя в руках.

— Мы такие прямиком из Неаполя, — сделала такую попытку, съязвила она.

ВТОРАЯ ПОЗИЦИЯ

— Добрый вечер. Меня не интересуют размеры кровати. Меня интересует отдельная комната.

Она старалась говорить холодно и энергично. Кажется, точно следуя тому старому, двадцатилетней выдержки каноническому сюжету, в котором не раз принимала участие. Этими стараниями ей удалось если не подавить, то скрыть охватившую её внезапную дрожь, следствие, как тут же выяснилось, не страха перед чем бы это? — а вполне понятного нетерпения. Да и называть дрожью естественные внутренние колебания между тем и этим, то есть, выбирание правильного продолжения действий и соответствующего ему тона, значит — неверно опознать их. Хотя, действительно, эти нормальные покачивания в виду предстоящего выбора того или этого так мелки, что их легко можно спутать с дрожью. Погоди, думала она, я тебе сейчас раскачаю твою лодку. Я вас тут всех живо раскачаю.

— Может, в вашем городе это считается капризом, но я просто не умею спать при свидетелях. Я привыкла спать одна.

— Вам не придётся менять привычки. Вы платите одна за двуспальную кровать, и спите одна. За ваши деньги вы получите даже больше, чем запрашиваете. Не только в комнате, во всём доме вы будете одна. Кроме вас, у меня ни одного постoяльца. И в городе — кроме моей, другой гостиницы нет. Так что и в городе вы как бы одна, совсем одна. Никаких свидетелей. Устраивает?

— Хм, — сказала она без улыбки, терпеливо прослушав эту быструю, с чётким выговором тираду. А ещё, если вникнуть, равнодушную, с оттенком враждебности. Но она не собиралась вникать, с какой стати! Вместо этого она перестала скрывать иронию и отвесила заодно больше энергичности своей реплике. Ирония, вот во что превратился привкус весёлости, обычно сигнализирующий об установлении внутреннего равновесия, ну да всё равно, сегодня веселья уже не организовать, это ясно.