Таня Соломаха - [4]

— А ну, хохлушка, убирайся отсюда…

Таня залепила одному и другому, да так хлестко, что даже эхо разнеслось по берегу. Мальчишки отбежали и схватили в руки голыши. К ним присоединились другие, и в Таню полетели камни. Ловко пригибаясь, она и сама стала швырять камешки, да так метко, что уязвленные ребята разгорячились не на шутку. Уже по щеке Тани из рассеченной брови текла кровь, но она не отступала. Кто знает, чем закончилась бы эта стычка, не явись на выручку двое загорелых мальчуганов с кнутами. Казачата бросились врассыпную, а эти двое, подстегнув неповоротливых, подошли к девочке.

— Тебя Таней зовут? — спросил один из них, вихрастый, худенький, с синими глазами.

— А ты откуда знаешь?

— Слышал, как мать звала. Ведь мы — соседи, Опанасенки.

— А-а, — Таня вспомнила почерневшую стреху соседней хаты, подмалеванные стены.

— А я — Назар Шпилько, — сказал второй, похожий на цыганенка паренек. — У вас есть дома гуси? Выгоняй, будем вместе пасти. Мы вот с Иванкой пасем, да только не своих.

— А ты дивчина бедовая, — перевел Иванко разговор на другое. — Утерла нос панычам, не испугалась.

В то лето они в самом деле вместе пасли гусей, телят, но потом пути их разошлись: Иван Опанасенко и Назар Шпилько пошли в наймы по экономиям, а Таня — в школу, затем ее определили в армавирскую гимназию.

…И вот стоит перед нею уже юноша: детского только и осталось в нем, что синие глаза.

— Возвращайся, Иванко…

Кивнул неуверенно головой.

— Помнишь, ты в каникулы читала стихи о воле, об Украине?

— Шевченко? Из «Кобзаря».

И глядя ему в глаза, начала тихо, задумчиво:

Скоро разорвут оковы

Скованные люди.

Суд настанет, грозной речью

Грянут Днепр и горы,

Детей ваших кровь польется

В далекое море…

— Да настанет ли тот суд? — с болью вырвалось у Иванки.

— Кто знает. Отец мой верит в это.

— А я бы поджигал господские имения, экономии…

— Ничего это не даст, Иванко. В тюрьму посадят, только и всего. Надо прежде дать грамоту людям. Просветить надо хлебопашцев, и я все силы отдам на борьбу с темнотой…

Померкло на западе небо, станица замигала огоньками, над хатами потянулся вечерний дым.

— Пора!

Он слегка коснулся лба Тани обветренными губами, и она закрылась ладонями. Когда опустила руки, Иванко был уже далеко. Кажется, оглянулся: «Жди, моя русалка-а!» Почудилось или вправду?.. Еще мгновение, и его стройная, высокая фигура растаяла в сумерках.

* * *

…У ворот старшую сестру с нетерпением высматривали кареглазые Валя и Лида, подпрыгивали малыши — Раиска и Грицко, с крыльца таинственно улыбался брат Микола.

На веранде пахло табачным дымом, сестренки повязали новые платочки — нетрудно было догадаться, что возвратился из Анапы отец. Но в комнате он был не один. За столом против него сидел Егор Калина — молодой учитель из богатой казачьей семьи. Он в белой праздничной черкеске из тонкого английского сукна, у пояса — серебряный кинжал, небрежно наброшен на плечи голубой башлык. Светлая одежда была к лицу молодому Калине с его черными пышными кудрями, смуглым лицом и темными глазами. На столе, резко выделяясь на белоснежной скатерти, стояла черная закупоренная бутылка. Но на стол ничего не подавали: мать, тяжело перенесшая смерть соседки Опанасенчихи, слегла в постель.

Калина расшаркался перед Таней, блеснув щегольскими, из желтого сафьяна сапогами.

Тщательно подогнанная казачья форма невольно вызвала у Тани язвительную улыбку. Калина перехватил насмешку и, догадавшись, передернулся. В прошлом году он случайно стал посмешищем всей станицы. Произошло это так: через Попутную проезжал наказной атаман Кубани — Бабич. Жестокий и грубый, он был ревностным защитником старых казачьих обычаев и при случае любил похвастаться казачьей вольницей. Когда епископ Ставропольский и Екатеринодарский начал добиваться, чтобы кубанские учителя, как это было заведено повсеместно в империи, целовали батюшке руку при встрече, шли бы под благословение, встречая его в классе перед уроком «закона божьего», то владыка получил резкий отпор прежде всего от самого Бабича. Наместник Кубани просто-напросто показал его высокопреосвященству шиш: казаки, мол, вольные, а большинство учителей — из казачьей среды.

Как было принято, для встречи кубанского наместника на площади выстроились школьники, на правом фланге — учителя. Бабич, прослушав молебен и приветствия, неожиданно скомандовал:

— Учителя-казаки, два шага вперед!

Вышли Татарко (казачий офицер, которого прочили в станичные атаманы) и Шиляков, одетые в черкески; Калина выступил в штатском. Наместник насупился, упер кулаки в бока.

— А почему не по форме, чучело гороховое? Что, сморкач, черкеска давит пузо? Или, может, книжная гнида, тебе саблю тяжело носить — вот эту прославленную кубанскую саблю?!

Атаман молниеносно выхватил из позолоченных ножен узкий клинок, радугой взыгравший над головами.

— С колыбели казак роднится с черкеской, бешметом, кинжалом, саблей, башлыком и буркой. Всем известна удаль и храбрость кубанского казака! Всем известны далекие предки кубанцев — прославленные запорожцы. Каждая сажень кубанской земли орошена кровью, кубанцы в веках прославили это светлое оружие. Кто смеет пренебрегать им?..