Танкисты - [42]

После водки никому не хотелось говорить о войне. Даже похоронив майора, никто не начал разговора о погибших товарищах, с которыми совсем недавно они выходили из расположения корпуса в этот рейд. Остался один танк и его экипаж. Разговор зашел о доме, о близких. Танкисты стали расспрашивать Соколова, кто у него остался дома, есть ли невеста.

– Нет, – со вздохом покачал головой младший лейтенант. – Меня воспитывала бабушка. Были родители, но они погибли на севере, учеными были. Во время экспедиции затерло судно льдами. Мы в Куйбышеве жили. Меня тогда забрала к себе в деревню бабушка. Она еще не старая была. Певунья такая. В поле бригадиром работала. Ее бригаду издалека слышно было. А когда я школу оканчивал, она умерла от воспаления легких. Застудилась зимой и не поднялась больше. Я на завод пошел, год проработал, а потом по комсомольской путевке в танковую школу. Был у нас такой призыв тогда: «Комсомолец, на танк!»

– А мы с Василием Ивановичем из самой глухой Сибири, – мечтательно сказал Бочкин.

– Что ты болтаешь, – добродушно проворчал Логунов. – Какая же это глушь? От Омска всего двадцать верст. И хозяйство у нас передовое было, и свет провели в поселок. Вы его не слушайте, товарищ младший лейтенант, Сибирь сейчас не то, что при царе была – место для ссылок. Она расцвела и поднялась. Железные дороги, машины, трактора.

– Вы и до войны с Николаем знакомы были? – улыбнулся Алексей, кивнув на Бочкина.

– Были, – странно потупил взор сержант.

– А мы теперь с Василием Ивановичем почти что родня, – хихикнул Бочкин. – Вот и терплю тычки и подзатыльники. Воспитывает.

– Тычки и подзатыльники ты терпишь не потому, – исподлобья глянул на парня наводчик. – Язык свой за зубами держать не можешь, слетает с него порой такое, что и людей обижает, и не к месту. Думать надо наперед, а потом уж рот раскрывать. А так он парень неплохой. Тут дело такое… – Логунов снова потупился, вздохнул и добавил: – С матерью его у нас любовь, вот как жизнь повернулась. Я с финской пришел – ни кола, ни двора. Ну, зарабатывать стал, профессия у меня серьезная, я же машины всегда любил, еще до того, как танкистом стал. А она одинокая, Любушка, значит… мать его. Приросли мы с ней душой друг к другу, да долго не решались открыться людям. Из-за него вот и не решались. Потом рукой махнули, мол, будь что будет. Ну, и признались. А он, спасибо ему, Кольке-то, с пониманием отнесся. Говорит мамке, мол, коль ты его любишь, то меня-то что спрашивать. Только расписаться не успели. Война началась. Люба просила очень: не хочу так, пусть будет – мужа проводила на войну. А я воспротивился. Может, если убьют, так еще замуж выйдет, а вдовой оставлять не хочется.

– А что она тебе на это сказала? – усмехнулся Бочкин.

– Сказала, что я дурак, – вздохнул Логунов. – Великовозрастный…

– А я один вот, – вставил Бабенко, посмотрев на танкистов добрыми глазами. – Не получилось у меня как-то. Вроде и в почете был на заводе, и премировали меня путевками на курорты, а не сложилось.

– Что так-то? – спросил Логунов. – Все стервы попадались?

– Нет, ну почему, – пожал механик плечами. – Женщины хорошие встречались, приветливые, добрые. Да только во мне, наверное, дело. Мне все с каждой казалось, что не для нее я. Все думал, не тот я, что встретит она другого, лучше меня. Одна была учительница, хорошая очень, много знала, столько рассказывала. А я молчал все. Молчал и думал, что ей бы не меня, а инженера какого, ученого профессора, чтобы тоже много знал. А то ведь она порассказывает, порассказывает, а потом ей наскучит и уйдет. Обоим больно сделается. Ну, и с другими так же…

– Это оттого, Семен Михалыч, что ты нерешительный, – засмеялся Бочкин. – С женщинами надо по-другому.

– Помолчал бы, знаток женщин, – тихо проговорил Логунов. И продолжил, обращаясь к Бабенко: – Ты, наверное, за своими машинами и не видел их. Такое бывает. Любит человек работу, а потом думает – вот женюсь, а жена к работе меня станет ревновать, пилить будет, что больше внимания ей, значит, а не супруге.

– Может, и так, – не стал возражать Бабенко. – Да, технику люблю, готов возиться с ней сутками. Бывало, и ночевал в цеху. Такое не каждая поймет и одобрит. Может, потому и от брони отказался, на фронт попросился, что здесь я нужнее. Да и не ждет меня никто.

– Это я понимаю, – неожиданно заговорил молодой чеченец. Лежавший за спинами на брезенте Омаев поднялся, повернулся на бок и подпер кулаком щеку. – У нас старики тоже учат, что женщину нужно любить и уважать. И неважно, твоя она мать, твоя ли сестра. О ней думать надо, а то какой же ты джигит, если от тебя женщина плачет? Нельзя женщину обижать. Мужчина сильный, она слабая.

– Хорошая традиция, – улыбнулся Бабенко.

– Знаете, что страшно? – задумчиво продолжал Руслан. – Мы вот мужчины, мы на войне. Так и должно быть, когда мужчина идет на войну, так всегда было, и на войне наше место. А вот когда на войне женщина – это страшно, и обидно, и больно. Не должно быть так!

– Это ты о Людмиле своей? – спросил Бочкин.

– И о ней тоже, – грозно глянул на балагура пулеметчик. – И ей тут не место, и другим. Война для мужчин. Женщина должна ждать дома, кров беречь, очаг разжигать, детей кормить. А они здесь. А у многих и детей нет, и не замужем даже. А если убьют? Значит, никогда они никого не родят. Зачем так?