Танго с манекеном - [70]

Можно было раньше сообразить. Любитель театра абсурда мистер Силл Оу. Уоллис, черт его дери, наоборот… силлоУоллис.

В медленном древнем лифте, ползущем на четвертый этаж, я старался разглядывать панель с кнопками, но Антуан был неумолим:

– Может быть, все же объяснишь?

Пришлось отвлечься от созерцания кнопок.

– Честно говоря, получится путано и долго. Коротко так: я ударился головой и обрел дар ясновиденья. Но в целом ты прав, это все Леонардо. Сейчас у нас будет тайная вечеря. Чай будем пить.

Мэттью уже ждал в проеме раскрытой двери, как обычно, сдержанно и доброжелательно улыбаясь. При виде чемодана в моих руках улыбка, впрочем, сменилась удивлением.

– Мне кажется, я знаю этот чемодан, – сообщил он.

– Тогда махнемся не глядя? – предложил я. – У тебя есть, что предложить мне взамен?

– Ты хочешь сказать, что это твою коллекцию галстуков и одинаковых белых рубашек я таскаю за собой по всей Франции?

– Так ты взломал его?! Значит, пришло время признаться. Понимаешь, до увлечения фотографией я был коммивояжером. Торговал галстуками и рубашками. Всюду ездил с образцами. Впрочем, я же не рассказываю при посторонних, чем набит твой багаж, – я похлопал по чемодану, который до сих пор держал в руках.

Антуан безмолвно переводил взгляд с одного из нас на другого с таким видом, будто присутствовал на встрече двух аборигенов долины затерянных душ, в языке которых не было ни единого знакомого ему слова.

– Кстати, Мэттью, рад представить тебе Антуана. Помнишь коробку, в которой была бутыль Клейна? Так вот, это он резвился с написанием твоего имени. А вообще он из службы розыска багажа. Мастер по поиску чемоданов.

На обратной дороге я озадачил Антуана поисками Мари, и он обещал сделать все, что можно. Еще я сказал ему, что из-за происшествия на Сен-Дени я больше не смогу продолжать наблюдать за Николь. Он был раздосадован, но настаивать не стал. И хорошо, пускаться в долгие объяснения мне совсем не хотелось.

Он довез меня до дома, я зашел в лофт и через минуту вышел обратно. Сев на мотоцикл, я поехал на площадь Терн. Город был совершенно пустым, ветер бил в лицо, и, несмотря на дикую усталость, во всем этом было что-то от безумных студенческих приключений, когда подобные поездки придавали жизни тот драйв, без которого она ничего не стоит.

Я разбудил консьержа, и он, старательно пытаясь сохранять вежливость, рассказал мне о том, что Мари вышла из дома рано утром и до сих пор не возвращалась. Я заставил его подняться со мной наверх и прикрепил к двери записку:

«Мари, забудь об обезьянах. Появись, мне тошно не видеть себя в зеркале. Г.»

Наверное, это был не самый гениальный экспромт в истории литературы, но это был максимум того, на что я оказался способен в три часа утра.

Ночью я видел, как в Париже, в лофте, скрючившись на кровати, метался человек.

За и над ним, вне и внутри него решался исход многолетней бойни.

У меня больше не было сил наблюдать за ней. Я бы разбудил в этом городе несколько уставших людей, чтобы они делали это, а сам заснул бы…

Может быть, так и случилось…

Мы были вдвоем – расколотые, разбитые, сумасшедшие останки некогда единой армии. Два полководца с милосердной амнезией, до оторопи похожие друг на друга, судорожно пытающиеся понять, что же это за битва, разбросавшая нас по разные стороны горизонта.

Два онемевших монаха из Авиньона, неразличимые близнецы – черный и белый. Если бы только мы могли выкрикнуть одно и то же…

Крошево обломков, обугленное месиво, осколки раздолбанной головоломки, нащупывание, ориентация… Нужно найти хоть что-то, что еще может помочь…

Но хотя бы – запомнить запомнить запомнить, или по крайне мере запомнить, что что-то забыл.

Я не должен снова забыть. Все поиски ложных указательных столбов, все предательства, глупость, слепоту, всю напыщенную фальшь, всю алчную трусость.

И где-то под ними, как чаинки на дне остывшего стакана, – надежда и отчаяние.

Оторванные лоскуты памяти в разбитой, как яйцо, голове. Кровотечение времени в теле Вечности.

Пробуждение от изматывающей тупой боли – невыносимое осознание того, какой долгой была эта резня. Слабое воспоминание о ностальгии – по наивности, искренности, цельности. По утраченному Раю…

Лишившись целей, поводырей, даже флюгеров, мы настолько запутались, что оказались в пустом и безлюдном пространстве, где даже воровать или попрошайничать – не у кого и нечего.

Рыбы, выкинутые на берег, дергающиеся, трущиеся друг о друга, неразлучимые…

Вновь начинаю думать – ухватить, связать, соединить…

Испорченный, разобранный на части компьютер, решивший, что он человек.

Ничто так не становится человеком, как щемящее чувство…

Чувство чего? Только понять…

Это лишь тревожное горячее забытье. Если бы я мог тебя разбудить, если бы я мог вывести тебя из себя, докричаться, я бы предупредил тебя…

Что будет шторм…

И – крушение посреди океана. Здесь где-то был лакированный игрушечный парусник…

На поверхности пустого, спокойного, безбрежного пространства – раздувшаяся намокшая кукла, похожая на мишленовского человека. Ее выбрасывает к рыбацкому поселку. Никто не знает, живое ли это, кукла ли, морское чудовище или капитан пропавшего корабля. Приходит врач, потрошит каучуковое тело. Внутри – намокший окоченевший человечек. Сжавшийся, лысый, как новорожденный. Искусственное дыхание. Смотри-ка, шевелится… Скорее, машину Тьюринга… Разряд. Жив…