Танги - [6]

Он отдыхал душой только подле Рашели, которая рассказывала ему чудесные истории. Он слишком много знал, чтобы верить в колдунов и волшебниц, но очень любил сказки. Для него сказки означали мир. Рашель говорила таким нежным голосом и была изумительной рассказчицей. Она умела прервать рассказ на самом волнующем месте, и у Танги замирало сердце. Он страдал, когда Белоснежка засыпала непробудным сном, и ликовал, когда принц будил ее, чтобы сделать своей женой. Танги испытывал потребность верить сказкам. Ему казалось, что в этом чудесном мире он общается со всеми другими детьми. Слушая рассказы Рашели, он становился таким же ребенком, как и все дети, — именно в этом он больше всего нуждался.

Его мать заболела. Ее мучил кашель. По ночам она не могла лежать, ей казалось, что она задохнется. Она сидела на своем тюфяке, дрожа от холода и озноба. На лбу у нее выступал ледяной пот. Танги с тревогой смотрел на нее. Он не знал, как надо молиться, никто его этому не учил, но теперь он молился каждый вечер. Он просил бога не отнимать у него маму и думал, что бог должен услышать его молитву. Но надежды его не сбывались, и матери становилось все хуже. И вот наступил день, когда она уже не могла встать с постели. Вечером ее унесли в лазарет. Танги расслышал только одно слово — «плеврит». Но жизнь научила его быстро понимать, что кроется за непонятными словами. И он приготовился к самому худшему. Он перенес свои вещи к Рашели, которая уложила его рядом с собой. Она утешала и ласкала его. Когда он плакал по ночам или не мог уснуть, она рассказывала ему сказки, такие чудесные и такие длинные, что он забывался и засыпал, не дождавшись конца…

Два раза в неделю ему разрешали навещать маму в лазарете. Он ходил туда с Рашелью. Перед уходом она его тщательно причесывала. У него были густые черные волосы, длинные и вьющиеся. Рашель расчесывала ему кудри и делала пробор. Затем они шли в лазарет. Он помещался в самом обыкновенном бараке. Но вместо соломенных тюфяков там стояли кровати, накрытые простынями и одеялами, как в гостинице.

На одной из кроватей лежала его мать, такая бледная, что лицо ее сливалось с белой простыней. Живыми казались только ее глаза — огромные, черные. Танги садился подле нее и держал ее за руку. Она говорила с трудом и часто улыбалась ему. Но ее грустная улыбка только усиливала глухую треногу Танги. Когда он уходил от нее и возвращался в барак для «политических заключенных», у него было очень тяжело на душе. Но он никому не жаловался и старался не плакать. Ему просто было очень скверно. Случалось, он начинал дрожать, хотя ему не было холодно, или покрывался испариной, когда другие дрожали от стужи.

Некоторые из заключенных стали теперь иначе относиться к нему и были с ним очень добры. Они больше не оскорбляли его и не называли «капиталистом». Они ласково спрашивали, как здоровье его мамы, и приветливо улыбались. Но ему не нужны были ни их улыбки, ни их вопросы. Он оставался сидеть подле Рашели, которая без устали рисовала прелестные маленькие бараки, запорошенные снегом; в этих бараках, без сомнения, жили очаровательные куколки.

* * *

— Танги, собирай вещи. Твою мать перевозят в больницу Монпелье, и ты отправишься с ней. Будь готов через полчаса.

Так сказала ему надсмотрщица. Танги опустил голову. Он собрал свои скудные пожитки и пошел к Рашели. Ему показалось, что у нее покраснели глаза и она очень бледна. Во всяком случае, грудь ее вздымалась и опускалась чаще, чем всегда.

— До свиданья, Рашель… — Он поколебался, потом обнял ее за шею и поцеловал. — Знаешь, я очень тебя люблю…

— Знаю, Танги. Береги себя. Будь ласков с мамой. Она очень слаба. Ты должен быть мужчиной.

И они замолчали. Затем с нежной улыбкой Рашель протянула ему конверт:

— На́. Возьми на память обо мне.

— Что тут, Рашель?

— Несколько рисунков. Каждый раз, как ты взглянешь на них, ты вспомнишь меня.

— Я никогда тебя не забуду, Рашель. Знаешь, ведь я люблю тебя почти так же, как маму.

Они больше ничего не сказали друг другу. Танги спрятал рисунки, взял свои вещи и пошел из барака, не оглядываясь. Его душили слезы. Он чувствовал на своем затылке горестный взгляд Рашели. Он знал, что стоит ему обернуться, и он разрыдается. Но он не обернулся. Он пошел в санитарную машину. Там лежала на носилках его мать; она была очень бледна. Дверца захлопнулась за ним. Он прижался носом к заднему стеклу. Лагерь стоял, занесенный снегом. В одном окошке кто-то махал платком. Он догадался, что это Рашель, смахнул слезу и забился в уголок возле матери — ему было холодно.

IV

Монахиня внимательно разглядывала Танги. Это была крупная женщина с зелеными глазами и приплюснутым, как у боксера, носом. Она уставилась на Танги, словно на медвежонка в зоопарке. Он стоял в больничном коридоре, провонявшем всевозможными лекарствами, и ему было очень не по себе. Он не понимал, почему монахиня не спускает с него глаз. Ему хотелось бросить ей очень короткое и выразительное словцо, но он не посмел.

— Что ты теперь собираешься делать? Не можешь же ты оставаться здесь! Твоя мать больна, а ты не имеешь права торчать в больнице. Есть у тебя родные?