Танги - [5]

Кругом громче прежнего зазвучал смех, грубый, жестокий смех. Танги уткнулся лицом в материнскую юбку. У него заныло сердце, но он не хотел, чтобы женщины видели, как он плачет. Он так устал! Он думал о Томе, о Робере, об отце и не мог понять, что же он сделал, чем заслужил все это. Однако он сдержался; он не доставит этим женщинам удовольствия, не покажет им свою боль. Танги пошел следом за матерью. Она поставила чемоданчик на брошенный на пол соломенный тюфяк. Его место оказалось рядом. Он лег на свой тюфяк, не раздеваясь, и заснул.

* * *

Полтора года, проведенные в лагере, не оставили у Танги четких воспоминаний. Все дни там были одинаковы. По утрам его будили вопли заключенных; они ругались, поносили друг друга, выкрикивали проклятия и богохульства. И тотчас же Танги чувствовал голод. Голод — вот самое яркое его воспоминание за это время. Весь день он мечтал о какой-нибудь еде. С утра он ждал минуты, когда в лагерь придут стряпухи и притащат большой дымящийся котел. Но стоило ему проглотить желто-красную жижу, которую они называли супом, как ему еще сильнее хотелось есть.

Танги не жаловался. Он знал, что его мать тоже голодна. Долгие часы лежал он на своем тюфяке. Он много спал и все же всегда чувствовал себя вялым, утомленным. Мать сидела возле него и писала. Она исписывала сотни страниц. А вокруг заключенные беспрерывно ругали ее и друг друга.

Они ее ненавидели, называли капиталисткой, «буржуйкой», «шкурой», издевались над тем, что она пишет или читает книги. Они постоянно ей угрожали. Когда в бараке кто-нибудь нарушал дисциплину и надсмотрщица искала виновную, они всегда называли его мать, и ее вечно наказывали.

Все умирали со скуки. Женщины целыми днями говорили лишь о том, что они голодны и хотят на свободу. Потеряв всякое терпение, они от безделья затевали драки. Они чувствовали себя окончательно забытыми, не представляли себе, что с ними будет дальше, и приходили в полное отчаяние. Они так исхудали, что на них страшно было смотреть; одежда их кишела насекомыми.

Надсмотрщицы ходили с винтовками. С заключенными они обращались очень грубо. Как и все, они умирали со скуки. Вот почему они с утра до вечера преследовали заключенных. Это было их единственным развлечением.

Одну из арестованных звали Рашель; это была еврейка из Центральной Европы, высокая белокурая женщина с голубыми гладями. Ее улыбка была для Танги утешением. Рашель стала другом Танги и его матери. Мальчик восхищался ею. Рашель говорила на нескольких языках и знала множество чудесных сказок о гномах и волшебницах. Кроме того, она была художницей и рисовала чернилами на клочках бумаги все, что попадалось ей на глаза: бараки, стряпух, несущих котел с супом, надсмотрщиц, делающих обход, ближний еловый лес. Танги часами сидел возле Рашели. Он любил смотреть, как она рисует: мелкими черными штрихами она понемногу воспроизводила на бумаге их лагерь. Но Рашель была слишком снисходительна. Изображенный ею концлагерь не имел ничего общего с жизнью: бараки в нем походили на кукольные домики, а заключенные — на примерных школьниц. Мать Танги упрекала ее:

— Ну и оптимистка же вы, милая Рашель! Если бы ваши рисунки поместили в газете, к ним можно было бы дать подпись: «Смотрите, как хорошо живется заключенным в наших лагерях».

Рашель отвечала, улыбаясь:

— Знаете, на все можно смотреть с разных точек зрения. Во всем есть и хорошая, сторона, даже в лагере. Главное — уметь ее найти. Для меня, видите ли, просто счастье, что я попала сюда. Мне удалось избежать фашистского лагеря. Вот там, кажется, уже не до шуток.

Как-то ночью Танги спросил у матери, почему Рашель попала в лагерь и что она могла сделать. Мать ответила ему, что Рашель еврейка, а фашисты преследуют евреев. Танги был очень огорчен. Он знал, что Рашель добра и великодушна.

* * *

Некоторые организации за пределами лагеря оказывали кое-какую помощь заключенным: протестанты передавали посылки для всех, независимо от национальности и вероисповедания; еврейская община снабжала евреев; католический священник приходил в лагерь служить мессу.

Но, распределяя передачи, заключенные никогда не делились с Танги и его матерью. Каждую субботу Танги видел, как посылки передаются из рук в руки и никогда не задерживаются около них. И тогда, случалось, он плакал. Но вскоре благодаря Рашели положение изменилось. Она поговорила с раввином, и с тех пор он каждую субботу приносил большую посылку для мальчика. Теперь Танги раз в неделю мог полакомиться шоколадом, печеньем, сыром.

Его мать никогда не дотрагивалась до этих продуктов. Она отговаривалась тем, что не голодна или что ей нездоровится. Танги знал, что она отказывается ради него, и его мучила совесть.

Пришла зима. Холодная, суровая зима. Шел снег. С серого неба падали белые хлопья, устилая темную землю. Танги целые дни сидел, закутавшись в одеяло. Ему было холодно. Он прижимался к матери или к Рашели. Рашель связала ему джемпер. Но было так холодно, что он дрожал всем телом, и зубы у него стучали.

Мало-помалу Танги стал замкнутым, угрюмым ребенком. Мать говорила, что он просто невыносим, и она была, наверное, права. Он почти не разговаривал, скрывал свои мысли, стал недоверчив и нехотя отвечал на вопросы. Однако он по-прежнему больше всего на свете любил свою мать. Для него она была самой умной и самой красивой женщиной в мире. Но все же ему чего-то недоставало. Ему хотелось, чтобы она больше заботилась о нем. Хорошо ей проводить весь день за своими записками и политическими спорами, а ему оставалось только мечтать о маленьком домике, таком, какой у них был в окрестностях Виши, о домике, где у него снова была бы собака, товарищ и книги. Ему хотелось также, чтоб у него был отец и чтоб ему, как и другим детям, можно было иногда пошалить. А вместо этого он таскается из города в город и его окружает ненависть и пушечная пальба. И его по-прежнему мучил вопрос: когда же кончится война и что принесет ему мир?