Tanger - [27]

Промозгло горели огни витрин и фары машин, сиял зимний проснеженный воздух, людская толчея, и я вдруг почувствовал эту ясную усталость в душе от невозможности продолжать дальше бессмысленную жизнь. Я радостно вздохнул, не слыша в себе никакого страха, и удивленно посмотрел перед собой. Обстоятельства с равнодушным самурайским упорством готовили, настраивали меня на смерть. Прошел к остановке, прислонился к железу и часто вздыхал, ленясь продолжать свое существование и тоскуя от этого.

Хотелось возвращаться домой другим путем, казалось, что если поеду другим путем, то обязательно встречу девушку своей судьбы. Руки стекленеют от холода. На столбе трепещет и журчит, как пропеллер, оторванный уголок объявления.

Ночью позвонила женщина, будто специально ошиблась номером. Оказалось, что еще только десять часов и звали ее Надежда.

девять

Зная, что будет этим вечером, занял денег у Нелли, выпил своего энергетического напитка, зеленую баночку джин-тоника, зажевал жвачкой. Она, также как и в первый раз, ждала меня на остановке — Надежда с испуганной надеждой. Купил Чинзано и рулет в киоске. Ей было неловко, что я трачусь. Она все оборачивалась, словно бы ждала кого-то еще.

Дома она сняла только куртку. Пил я один.

— Я не буду пить, — сказала она. — У меня трахеонелёз, еще заразитесь от стакана, Андрей.

— День святого Валентина сегодня.

— Может, совсем чуток, я потом вымою стакан с содой.

— За любовь и надежду! — солгал потерянный и чужой мужчина во мне.

— Да-а… да-а… А я ведь ветеринаром работала, здесь, в Тимирязевке, — задыхаясь, сказала она.

— Интересно.

Она встала и ткнула в брюхо лося на советском коврике.

— Прямо из бока у него торчала фистула, вот здесь. У него льется, а я подкручиваю, у него кап-капает, а я подкручиваю.

Ей не хватало воздуха.

«Надо сказать: Вы волнуетесь? А потом погасить свет».

— Мне жалко так было из-за болтов этих…

— Вы волнуетесь, Надя?

— Што?

— Вы волнуетесь, Надя?

— Да.

— Я тоже, — сказал я и потушил свет.

Присел и расшнуровывал ее сапожки в темноте.

— У меня чесотка от дочери… нет-нет, Андрей, я не дам целовать в губы, у меня трахеонелёз.

Я раздел ее. Трусы неожиданно большого размера. У неё было удивительно, застарело жесткое тело, как хоккейная шайба, обтянутая женской кожей, даже попа и маленькая грудь. От нее пахло мамой. Я знал, что ей понравится моя сила, поднял ее, и положил на кровать. Она была так испугана и беззащитна, что у меня сразу встал. Глядя на нее и едва слушая ее слова, я почему-то думал, что там у нее холодно и сыро, как у морской селедки. Но там у нее было все как у всех. Я крепко сжал ее голову и сильно поцеловал в губы, мне нужно было замкнуть круг, мне не хватало ее губ. Она вначале сжимала их, втягивала внутрь, а потом отдала. Ее удивляло, что я по-разному вхожу в нее, сзади и даже сбоку, будто они никогда так не делали с мужем.

— Ой, сколько время, уже поздно. Вы так долго… ох… Андрей… ой, мама… Андрей, я устала. Вы долго… дочка…

Я кончил на ее большой живот, она радостно вздохнула и хозяйственно размазала все по себе.

— Пусть подсохнет, это полезно.

Я тихо лежал за ее большой спиной, у стенки. Мел снег, возле окна сонно, плавно, а в свете фонаря упруго и стремительно. Он шуршал в сухих «вертолетиках» клена. Громоздкий и гулкий звук самолета высоко в небе. В пещере играли в карты и монотонно разговаривали, иногда взрывалась аплодисментами и криками передача «Поле чудес». Мне казалось, что я лежу где-то в богом забытой глуши, с чужой, никому не нужной женщиной в годах, и я уже не я, а какой-то Андрей, недалекий и уже родной этой женщине, а моя Аселька где-то в ослепительном Центре, среди молодых, перспективных и веселых людей, и она вдруг на мгновение вспомнила обо всем нашем с грустью, сожалением и радостью, что все кончено. Уехать далеко, покончить с собою по-тихому, спрятать себя, чтоб никто не узнал, что ты проиграл и сдался.

— Лежишь?!

— А что делать?

— Я ничего, так… Андрей, прыгать хочется!

Голая, сидит рядом. Искоса, как-то ненароком, боясь обидеть, осматривает меня. Одинокие женщины особенно остро боятся заразиться.

— Что ты его все изучаешь?

— Интересно! Мне так было хорошо, у меня так первый раз в жизни, Андрей, правда… я не верила.

— Да ну? У тебя, рожавшей женщины?

— У мужа был большой, и мне было больно всегда.

— Очень большой?

— Да-а. И я только боялась, что снова будет больно.

— Надо же?!

……………………

— Неужели так и есть, что смысла нет?

— Что, Надь?

— Шесть ящиков соберешь если, то давали ведро черешни, я ее продавала, килограмм за два рубля пятьдесят копеек. Потом с мамой работала, она была проводником вагона Севастополь — Москва. Летом отдыхали с ней в Ильичевске, там только директора отдыхали — мужики пузатые, как будто беременные или арбуз съели, несут живот в море и плю-ю-юх туда. А в Севастополе ходила на танцы, там было два училища, Голландия и Нахимовское. Голландия лучше, конечно. Тетка мне говорила: не дружи с первым курсом, Надюш, их еще долго ждать, когда они окончат, а с четвертым или пятым. Они когда заканчивали, получали китель и фуражку… Но я не захотела ехать на Север, а сейчас думаю, что, может, и не судьба, а пигалицы, вот такие ручки, что она там настряпает этими ручками, выходили за таких статных парней.