Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - [56]

Сергей плакал. Не как ребёнок, как прозревший. Если раскрыть пошире глаза – всё видишь. Так вот как умирает душа. Она может умереть и при жизни. «Под душой так же падаешь, как под ношей…» Он даже влюбиться не может… Да хоть тифом заболеть! Говорят, человек после него перерождается духом. А вдруг! Что все эти девчонки вокруг него? Разве он может погрузиться в их душу до дна и увидеть своё отражение? Ни за что. Потому что дно-то у них, даже у самых смелых и умных, вот у поэтессок этих, – дно уже вот здесь, не глубже лужи. Кругом – ложь. Девичья – меркантильная, мелкая, себялюбивая. Противно. А ложь друзей – колкая, бесталанная, злая.

Нет Блока, нет его! Теперь – его очередь. Он следующий. Блок был первой величиной в современной поэзии. Теперь он. Будто груз на плечи опустился. С этого дня с него спрос. Блок тащил на своих плечах весь ужас гниющей революции, всю бездну греха. Не выдержал… Россия теперь за ним, за Сергеем. Это начало его конца. Смерть ждёт его в конце этого пути, ведь будет борьба – он погибнет. Провёл рукой по волосам – почувствовать их. Этих волос не будет, его тела, его глаз, его голоса. Слёзы не останавливались.

Сергей вспомнил ясный весенний денёк, когда впервые посетил Блока. Его дом на Офицерской улице, сияющий окнами.

Мягкую руку, весь надмирный облик, свечение гения, ту особую, общечеловеческую доброту, что отмечает только очень больших людей. И – портрет знаменитой танцовщицы, иностранки, что так грациозно склонила голову на скульптурной шее, сложенность крыльев лебединых рук…

Тот же август принёс ещё одну гибель. Расстрел Гумилёва. После него всё изменилось. Кривое зеркало разбилось на миллион злых осколков. И в каждом отразилась подлая эпоха, «ржавая мреть». Гибель эта, образцово-показательная, всё расставила по местам – иллюзий не осталось. Теперь можно было привлечь каждого как соучастника – лишь за прикосновенность к преступлению. Как чекисты захотят – так и будет. Расстрел так расстрел. Чем не схема для массового запугивания всего народа, а не только инакомыслящей интеллигенции?

Дворянин, отнюдь не ангел, Гумилёв вернулся в Россию в 1918 году, после долгой борьбы с новой властью большевиков из-за границы. Ему хотелось к маме, жене и сыну Лёвушке. Теперь он не лез в политику совершенно, но не изменил своим монархическим взглядам. О гибели царской семьи узнал на улице, мучительно, долго не мог раскрыть газету. Исказившись побелевшими губами, прошептал: «Никогда им этого не прощу…» А рука истово крестила остановившееся в груди сердце.

Он отдался только своему Слову. Гумилёв был обожаем молодежью. Не прикладывая никаких видимых усилий, кроме волшебства голоса, читающего стихи, странным образом воздействовал на умы. Да, он был прирождённым лидером. Во всяком случае, каждый молодой человек, хоть раз побывавший на его семинаре, был навсегда потерян для так называемой пролетарской культуры и литературы. В Гумилёве было главное – безупречный вкус. Его-то он и сообщал своим слушателям. В чём он был виноват? Что какой-то профессор Таганцев, поверив в прекраснодушие чекиста Агранова, указал на него пальцем как на мыслящего иначе?! Сергею Гумилёв не казался интересным или значительным. Но его казнь… Как Блок кричал: «Сожгите!!! Сожгите „Двенадцать“!!!» Говорят, он тоже был виноват в чём-то перед казнённым.

На несчастном, гордом Гумилёве, принявшем смерть с улыбкой, достойной офицера и философа, так, что даже чекисты дрогнули, опробовали схему: травля в газетах творчества и поведения, слежка, уголовные дела, обвинение в настоящем или измышленном деле о контрреволюции, заговоре против власти. Пытки. Расстрел.

Теперь из Страны Советов, а точнее – комиссаров и негодяев, – можно было только бежать. Многие так и сделали – кого-то выслали, кому-то разрешили командировку. Знали наперед, что не вернутся эти люди. Выпускали.

Сергей вспомнил, как ещё в 1919 году писал письмо другу. Из гостиницы в Неглинном проезде, дом четыре, с гордым именем «Европа». Вокруг, куда ни кинь взгляд, – голод, тиф, грязь, ужас. И они с «рыцарями образа» вещают эпатажные, бездумные стихи. Противно до тошноты – гадко. Залпом выпил водки. Толик ржал, отбирал у него бутылку. Врёшь! С ним так просто не справишься. Жгучие капли текли по губам, горлу, под рубашку. Тоска схватила сердце – клещами. Ему стало так плохо, внимательно смотрел на торчащий в кобуре пистолет Почём-Соли. Толик перехватил этот взгляд. Толкнул Почём-Соль. Сергей не успел. Потолок давил на затылок. Сел за письмо. Перед глазами всё плыло в ужасном хороводе. Никак не мог сосредоточить зрение на строчке. Тряс белыми кудрями, чтобы остановить карусель, дьявольскую свистопляску в глазах. Расслабленные, бессильные пальцы едва могли держать перо. Застрелиться! Револьвер вместе с Почём-Солью убежал на улицу. Какие-то глупые рифмы лезли в уши. Чувствовал: он на грани. «Думаю кончать в этой низенькой светелке». Как ему жить?! Ещё немного – струна его скрипки лопнет…

Чем больше рос её живот, тем отчётливее Исида чувствовала: к ней возвращается кто-то из её детей. Спрашивала, положив на его биенье руки: «Кто ты?» Ждала ответа. «Снежинка? Патрик?»