Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - [55]

Вторая Надя ненадолго, конечно. Но очень уж ревнует его к молоденьким девочкам.

А ещё юная Женечка с библейскими глазами – строгая, прямая, будто с аршином в спине. Такая в объятия просто так не упадёт, года два думать будет. А может, ей страшно просто? Потому что инстинкт подсказывает: не ходи туда – пропадёшь: душу отдашь, ничего взамен не получишь.

Ещё и эта, зеленоглазая, настырная Галина.

А приятно ходить от одной к другой. Прям вот так, сразу.

Он всё себе позволил. Разве не ударял он по руке Толика, тогда, после получения сердоликового перстня? Ему теперь иначе нельзя. Он уже отведал звонкой крови в висках, когда слышишь рёв толпы, её стон и восторг. Прав был Толик. Покрутил на пальце перстень с затаённым огнём внутри. С того момента и начался он – всенародный поэт. Толик со всей этой братией не понимает даже, кто он…

Маленькая Надя девственницей оказалась. И что? Сама виновата. Так в душу и лезла. Только как бы её пыл не погас?! Поскорей бы. Что ж ему делать со своей хладеющей душою?! Очень многого девчонка хочет. Не раскачается он к ней чувством…

Зеленоглазая – тоже невинная. Прилипла… Волосы, наверное, красивые, когда распустит. Только чёрные. Чёрные, галочьи!

Он всё себе позволил. Да разве в бабах дело?! Во всём другом – тоже. Поэтому и дано ему знать то, что для других неведомо. Поэтому и строчки несут в себе всю древнюю кровь языка нашего. А глаза так режет ужас измученной Руси. Будет щурить их он и суживать…

Если голоден ты – будешь сытым.

Коль несчастен – то весел и рад.

Только лишь не гляди открыто,

Мой земной неизвестный брат.

Поэму Сергей начал ещё в поезде, по дороге из Самары в Оренбург. Ему всегда вдохновенно думалось под стук колёс. Он давал ему соединиться мыслью со стрелой дороги, отдаться во власть ветра в окнах, раствориться в окружающем пространстве. Почувствовать себя совершенно свободным, одиноким и счастливым – как раз таким, каким нужно, чтобы творить. Что он ожидал увидеть в бескрайности этих мест? Он и так знал – в них беспредельный дух, бродящий ветром по бездорожью. Но ещё он про них понял – вольность и дикость. Каждый отвечает сам за себя…

В Москве, в Доме Печати, читал готовую поэму. Один во всех лицах своих героев. Подобно Исиде в «Танце фурий», где она изображала души грешников, полёт демонов – единая во всех ликах.

Он метался по сцене, то замирая проникновенным, нежным голосом в сумрачных красках умирающей природы, то возносясь до вершин падения преданного Пугачёва. Руки его летали, как птицы, они пророчили гибель его герою, как кресты распахнутых крыл воронья. Природа, язычески живая, одухотворяла всё действие, каждый шаг людей. Нечто архаически древнее, пугающее, спрятанное в каждом из нас, всплывало тогда в сознании слушателей. Когда понимаешь правду не умом, а каким-то шестым, звериным чувством, становясь вровень с его героями…

То, что было от исхода времён, когда человек был частью целого с окружающим его миром трав, рощ, табунов лошадей, когда дом его кораблём плыл в небо, в ирий. Теперь же порвана навсегда связь земли-матушки и человека. И не понимают люди знаков её, а раз так – недолог будет их век, проклятых…

Его голос накатывал мощной волной, до конца обнажая человеческую суть света и тьмы, жизни и смерти. Тьма есть свет, а свет… Нет света в этой жизни, кроме тихого рассвета в родном селе.

Как он читал! Зал безмолвствовал. Люди смутно понимали: происходит что-то важное – это не просто театр, не просто стихи. Почему Пугачёв? Нет! Это он сам – Сергей – падает под неподъёмной ношей своей души. Это синий пламень его глаз раздуло ветром во весь зал. Это он готов биться до последнего, бежать в азиатчину, но жить, жить, жить! Страшны и проникновенны были его слова о смерти, о звериной жажде жизни. Вот она, смерть, поглядите, ходит рядом. Все должны понять, где они живут! Неподдельный ужас струился от него в зал. Буквально – до шевеления волос на голове, до дрожи, до слёз… Ведь только раз мы живём, только раз осыпается черёмухой юность! С хрипом из стиснутого спазмом отчаяния горла вырвались у него последние слова поэмы…

Каждый в зале понял: им предстоит выжить в этой новой Стране Советов. Но герои, герои погибнут…

Известие о смерти Блока потрясло Сергея. В этот момент он был в «Стойле». Начало августа. Чудесный денёк. Как же так, как же так… Воздуха, ему не хватает воздуха! Сел. Слёзы сами хлынули. Сидел, замерев, весь внутренне сжавшись, и не вытирал их. Перед ним мелькали люди, чьи-то лица, сочувственные рожицы знакомых девчонок. Вокруг спорили, горланили, обсуждали – как да почему. Он же сразу всё понял тогда, не нужно ничего объяснять. Всё ясно. Почему-то вспомнился Андрей Белый и его строчки про душу. Погибнуть иль любить. Разве он, Сергей, сейчас переживает не то же?! Как же он устал, он усталым таким ещё не был. Блок ушёл потому, что ему нечем было дышать в гниющем воздухе постреволюционной эпохи.

Нет пути вперед, всё перекрыто. Гений, он видел это лучше других. Как у Пушкина – покой и воля. Они необходимы для высвобождения гармонии, но их отнимают. Что дальше отнимут? Жизнь?

Сквозь плывущий туман слёз, будто из небытия, Сергей слышал голоса. Что в предсмертном бреду Блок с отчаянием безумца повторял десятки раз один и тот же вопрос: «Все ли экземпляры „Двенадцати“ уничтожены?!» По глазам Любови Менделеевой, всех, кто приходил к нему, он старался понять: не остались ли они ещё где-то? Может, от него скрывают? Кричал страшно и мучительно, терзаемый нечеловеческой болью: «Сожгите! Сожгите, сожгите их!!!» То вдруг вспомнил, что дарил экземпляр Брюсову. Истощённый, умирающий, один остов его прежнего, – рвался с кровати ехать в Москву. Вырвать из рук Брюсова проклятые стихи! Вырвать или убить!