Танец единения душ (Осуохай) - [44]

Оленихой в эти дни представала себе Аганя. Была пора гона, и лес откликался её чувством. «Оп, оп», — со сладким прикрякиванием зазывала самца лосиха. Изюбр трубил в ответ, поспешая на встречу, ломая ветви на пути. Летел, не боясь сразиться, может быть, в смертном поединке с таким же бросившимся на любовный зов другим сохатым, с вожделенной пеной у рта и нацеленными мощными рогами. И олени сновали кругом, выбивая копытами на земле пятаки для поединков и любви. Но вот самка понесла, и весь пылкий звонкий трепетный мир исчез для неё, затаился украдкой внутри, а извне стал настораживающим и опасным.

И даже скатившаяся с неба звезда, зримо брызнувшая алмазами, лишь на миг заставила подумать о тревожном. Аганя оставалась неторопливой оленихой, с плавными бережными движениями. И день-другой спустя, когда страшная весть облетела тайгу, пошатнув всё сущее вокруг, у неё не подкосились ноженьки, не хлынули слёзоньки ручьями. Она заметила, как люди с удивлением на неё смотрели: на её спокойствие. Было странно: она уже словно знала, что такое случится, и одновременно не верила, что его больше нет, и не может быть. Она придержала, провела рукой по животу, где и он, и всё сущее неизъяснимо продолжалось.

«Время не ждёт, голубушка», — ясно услышала знакомый ласковый голос на исходе третьего дня Елена. Он прозвучал справа, из-за спины, почти над самым ухом. Она обернулась и даже, почудилось, успела увидеть его лицо: раздумчивое, улыбающееся, заботливое. «Да что случилось-то? — как бы говорило оно. — Мы ведь работники здесь, слуги. И дело надо сделать». Видела ли, нет ли, в следующий миг она уже не могла точно сказать. Но понимание это, скрепившее стержнем, осталось: надо идти, только делом, подтверждением дела его может свершится заветное, правда справдится, а кривда скривдится. Кривда ссучится узелком, а правда распрямится.

Ей не терпелось отправиться в путь, словно бы в нее вселился его вечный непокой, рвение. Но прибыл следователь, и требовалось дать объяснение. Она теперь хорошо понимала, что с ним творилось до этого, до последнего дня, как нелегко, мучительно ждать с этим жжением в груди, с этим запалом в сердце. И как он умудрялся скрывать, казаться даже беспечным. И каким на самом деле скрытным был этот по природе открытый, как обнажение, бесхитростный человек! Она объясняла для себя прошлое, но никак не могла понять, что же все-таки произошло там, в избушке? Что так выбило из себя? Что высекло искру? Неужто пустое слово, брошенное случайным человеком? И поднималось, волной находило чувство вины — точнее, возможной вины. Не в том, что не могла уберечь — как друг, любящий человек. Это вина понятная. А в том, что она — это она.

Всю неделю Аганя была как сама не своя, будто в наваждении, в непроходящей оторопи. А на день седьмой вновь открылся слух, будто кто-то убрал с ушей ладошки: и загудел тревогой лес, и заскрипел надсадно ворот колодца, и рабочий грязно выматерился в шурфе, и далекая птица поранено прокричала. И глаза увидели рвано покрытую, словно бы оплешивевшую, землю, и заголившийся также местами, пробоинами, хвойный лиственничный лес. Мир извне явился искорёженным, порченным. А мир вовне против всякого разумения исчезал.

Тёплая капелька, обдавая жутким ощущением холода, скатилась по ноге, забежала на коленку, юркнула в чашечку и заскользила по голени, на лодыжку. А её уже догоняла другая капля, струя. Потоки бежали по обеим ногам, так, что казалось, просочатся, намочат штанины и наполнят, польются через край из сапог. Она пошагала, как на ходулях, не сгибая колени, не оглядываясь, вперед, и дальше, как можно дальше от людей. Мнилось, будто сапоги уже полны, чертят след, две долгие полосы. Она ещё не понимала — не хотела понимать, что это такое, что из неё выходит, и даже коснувшись, глядя на руку, с трудом верила, что это кровь. Кровь, кровища, и откуда столько у неё взялось? И что, так и истечёт она этой пахучей, будто не своей, кровью? Истечёт, и останется одна оболочка, жухлая шкурка, как у гусеницы. Для этих дней она носила в рюкзаке вату: ей хватало щепотки. Но здесь нужно было перервать всё её белье, да и то не хватит. Да и пусть истечёт, даже и хорошо. Как уснёт. Аганя присела, прислонилась к дереву, не заботясь уже о том, что кровь проступила на штанинах, и стыдно возвращаться. Да и не надо возвращаться, и не к чему. Она вжалась в продолговатое, во всю спину, дупло с вывернутыми, будто губы, окоёмами: в высохшее чрево, не родившее ветвь. И стала ждать, когда также засохнет и умрёт. Или сначала умрёт, а потом засохнет. Вековечная, согбенная лиственница, по-старушечьи наклонившись над ней, стала что-то нашёптывать, если не колдовать. Аганя подняла голову, почему-то ожидая увидеть человеческое лицо. Но нет, кряжистая ветвь покачивала над ней кончиками мохнатой лапы, дерево покряхтывало, срываясь на стон, не то, жалуясь, не то, жалея. Мутные слёзы застилали глаза. Подумалось вдруг о Васе Коловёртове — какой он сильный. Он бы помог, он бы там им всем задал, защитил его. И самой защиты захотелось. Хотя и непонятно, от кого.