Танец единения душ (Осуохай) - [33]

Ливневая грозовая ночь ослепляла светом после шаманской тьмы. Люди выходили, казалось, замедленными, будто двигались вплавь. Одни пугливо озирались по сторонам, другие косились из-подтишка с тем же вопросом в глазах: не заметил ли кто за ним странности? Страха его необъяснимого не увидел ли кто? Подвластности этой внезапной? Но ничего не углядывали. Успокаивались, начинали радоваться, иные даже чересчур, до неловкого, до нелепых смешков. И охолонутые дождевой свежестью, разбегались по палаткам — пользуясь тем, что дождь, и можно скорее убежать.

Шаман вновь сделался приземистым, сутуловатым, неприметным пожилым колхозником. Разве что очень квелым. Дождя и грома в отличие от остальных он боялся, и выглянув едва, спрятался опять в палатку, перекрестившись с пришепотом: «Господи Иисусе.»

Андрей словно выпил силу шамана. Распрямился, расправился, жестко перекидывал тело с ноги на ногу, и глаза его сжимали небесные всполохи. Таким Аганя видела Бобкова в лаборатории перед камешками на стекле, таким он делался, когда говорил про алмазы. И Елена Владимировна рядом с ним была хороша. Словно бы вспыхивала и светилась под громом. Они держались за руки и говорили.

Странно, но Агане было в радость слышать то, от чего, казалось, ей впору плакать. Андрей сознавался Елене Владимировне, что знал ее давно, задолго до их встречи. Может быть, всегда. Он говорил порывисто, будто через муку, и выходило особо пронзительно, страстно. В студенческие годы в их институте бывала поэт Анна Ахматова. Когда Андрей впервые увидел Елену, то готов был поверить в чудо: по берегу шла Ахматова, только вдруг омолодившаяся, словно здесь, в Сибири, жило ее юное воплощение — более подлинное, как и все в этих землях. Воплощение поэзии, освободившейся от житейского и временного налета. И каково же было его удивление, когда он узнал, что Елена, как и Анна, с берегов Невы! Время и расстояние закольцевались — так смыкаются эти понятия в двух хрусталиках алмазов, найденных в разных местах, но имеющих одно и то же изначалье. Елена Владимировна и Анна Ахматова были похожи лицом, статью, голосом, но главное, как виделось Андрею, еще чем-то, что существовало и в них — и вне их. Некое коренное месторождение человеческой природы.

Елена Владимировна наклонила голову к плечу, и струи побежали по длинной ее шее. Будто речь шла о самом обыденном, сказала, что знала Ахматову с малых лет. Известная поэтесса часто бывала у них в доме, дружила с ее родителями, признанными учеными. И как только Лена подросла, на эту ее схожесть с Ахматовой указывали часто. Сначала ей это льстило, а после стало докучать. Стыдно получать внимание только потому, что была похожа на другую редкую и талантливую женщину. Унизительно, если не представляешь что-то из себя сама. Может быть, потому, она и не пошла в филологию, к коей всегда имела тяготение, а занялась наукой, до самоотречения требующей самостоятельности. Геологией.

Как теперь Андрей, резким дуновением смахивая капли с ресниц и глаз, смотрел на нее, Елену: в голове его, знать, творился новый виток изумления! А как удивительно все это было слышать Агане. Конечно, не быть ей никогда девочкой Гердой, спасающей Кая! Где там! Рядом с ним такая женщина — даже среди нездешних особая! Даже представить нельзя: поэты приходили к ней в дом, а родители — ученые! Хотя, если уж брать похожесть, то похожа Елена Владимировна больше на рисованную в книжке Снежную королеву. А на Герду все же больше походила Аганя…

Елена Владимировна плавно подняла взгляд, легким движением смахнула влагу со лба и бровей, потупилась. И также с некоторым изумлением стала признаваться. Поразительно, но в их встрече действительно проглядывалась странная закольцованность. Когда Елена увидела Андрея, то также подумала об одном замечательном поэте. О Николае Гумилеве, которого сегодня уже вспоминала. Он был мужем Анны Ахматовой. Гумилева она не видела, не могла видеть, он был расстрелян в двадцать первом году. Но много слышала о нем, читала стихи, отпечатанные на машинке. Переписывала их от руки, хотя родители строго запрещали это делать. И скорее всего, именно поэзия Гумилева, легенды о нем и его путешествиях, в ней и зародили страсть к иным землям, к другой, первозданной жизни.

— Он был расстрелян? — переспросил Андрей.

— Да, — повторила Елена, — по навету. После Кронштадского мятежа.

Может быть, тот лес — душа твоя.

Может быть, тот лес — любовь моя,

Читала под мерный шум речных вод Елена Андреевна.

Или, может быть, когда умрем,

Мы в тот лес отправимся вдвоем.

Во всю жизнь повторяла эти строки Алмазная. Они водили ее по прошлому, полнили верой, с ними совсем нестрашно было умирать.

Спустя четверть века в городской библиотеке Алмазная увидела книгу Николая Гумилева, первое посмертное издание. Открыла и содрогнулась, высчитав дату его гибели: двадцать пятого августа.

А тогда, в колдовскую ночь на двадцать четвертое августа пятьдесят третьего года, ей кошкой хотелось вцепиться в рубаху, в кожу Андрея, не отпускать. До мутных кругов перед глазами жутко было думать, что уедет он скоро. И пустым мир делался, и бесполезным! И не понимала она своих чувств, смятения не понимала, и уговаривала себя, так, что умиление стало теплиться в груди: пусть отправляются, надо отправляться.