Танцы в лабиринте - [60]

— Оба-на, Шурок! — вошел на кухню Анатолий. — И не один, как я погляжу. А я там слышу… Что пьем? Леон… что мой родной? Чего взгрустнул-то? А?

— Вы знаете, Саша, — Леон смахнул слезу, утер нос подолом ночной рубашки и посмотрел на Гурского. — Ведь я ей все-таки открылся. Девочка должна знать правду. Господи, как тяжело…

— А где Лиза? — Гурский разливал кофе по чашкам.

— Убежала, — горестно произнес Леон. — В ночь. Где она теперь, бедненькая моя? Ведь у нее же, кроме меня, никого на всем белом свете…

— Убежала? После того, как вы ей открылись?

— Да. Но… Саша, я чудовище…

— Леон, дружочек мой удивительный, — Анатолий погладил Леона по голове, не наговаривай на себя.

— Нет, вы не понимаете. Я ей открылся, но перед тем мы имели близость. Она уже такая взрослая… и моя любовь к ней… Как это чудовищно! Как чудовищно несправедливо — обрести вдруг родную дочь и вновь утратить. Теперь уже навсегда. Что с нами делает судьба, как ломает… прямо по живому… — Леон уронил голову на грудь и горько разрыдался.

Волков, Элис и Анатолий переглянулись. Адашев-Гурский склонил голову к плечу и с искренним любопытством смотрел на Леона. Леон рыдал.

— Леон, — склонился к нему Анатолий, — да будет тебе.

— Толя, — поднял голову Леон, — вам не понять этой боли.

Анатолий распрямился, обернулся к Гурско-му и развел руки:

— Нет, я просто отказываюсь что-либо понимать… Что случилось-то?

— Инцест, — пожал плечами Гурский.

— Иди ты? — недоверчиво взглянул на него Анатолий. — Так Лиза, она… Опаньки! Так это же дело надо отметить!

Он раскрыл шкафчик, вынул из него рюмки, поставил на стол и наполнил коньяком.

— Вспомним почитаемых нами патриархов, — поднял он свою рюмку, — Лота, в частности, и дщерей его. Или нет, не Лота, у того жена дура была, обернулась и окаменела. Сань, а кого мы там почитаем из Ветхого Завета, ну… который пьяненький был, а дщери его родные к нему подкрались и его трахнули?

— Лота. Только они же его сами и напоили, а уже потом трахнули. Для пользы дела. Для продолжения рода.

— О! И Господь никого из них не покарал. Слышь, Леон, есть, выходит, юридический прецедент. А у зверюшек это вообще сплошь и рядом. И ничего. Лайф из лайф! Чего убиваться-то? А забьемся, она вернется, а? Не, ну забьемся? Она ж тебя любит. Папа не папа, какая, хер, разница в ее-то уже возрасте? Меня не любит, а тебя любит. Заканчивай горевать.

— А меня? — завернувшись в простыню, на кухню вошел Рим.

— О! — ткнул в него пальцем Анатолий. — И его не любит. А ведь он тоже домогался. Признайся, домогался?

— Домогался, — глубоко вздохнув, Рим сокрушенно кивнул всклокоченной головой, — но потерпел фиаско. А теперь и не жалею.

— Почему?

— Ну… это было бы неправильно. Я был пьян, и мной владела животная похоть.

— Был отвергнут?

— Был, — кивнул Рим. — А никто, случайно, одежды моей не видел?

— Господи… — Леон потянулся к рюмке. — Рим, а в ванной вы не смотрели?

— Ой, да… что ж это я… второй уж день подряд… — Рим повернулся и вышел из кухни.

— Леон, — отхлебнул из чашки глоток кофе Гурский. — Вы…

— Зы-зы-зы! Стоп-стоп… — Анатолий поднял рюмку и обвел взглядом присутствующих. — Тост возник экспромтом, прямо вот, ну как будто бы стрельнуло… Тока тихо, селанс, ладно? Ля, пацаны, произношу, готовы воспринять? Во: "А за странную любовь!" А? Не, ну а ничего, а? Патриарха же с дочерьми его Господь прямо на месте исполнения греха не испепелил беспощадно, так? Они ж для пользы дела… это… дрючились, порядок закона вещей нарушая. Ну? А мы-то? Мы ж тоже… громоздим и громоздим одно на другое, и с утра, и до самого вечера, ну пока уже все… финиш, короче, пока ни придет. Но все это не корысти же ради. Ведь не ради же грошика, на самом-то деле. Что ж мы, олигархи какие нерусские, прости меня Господи. Ведь мы же все это для того, чтобы оно как лучше… в конечном итоге выпупелось. Ну… чтобы для всех, кого мы любим. Разве не так, а? Ну хорошо, не все пупырки с пу-пырками, другой раз склеиваются, согласен. Но ведь… пацанчики мои родненькие, ведь без слез-то я на вас и смотреть-то даже и не могу. Только без обид, ладно? Ведь это ж… Ведь, глядишь, и к нам Господь, ну… потом… милостив все-таки будет, а? Ведь, дружочки мои удивительные, ну что всех нас с вами крючит да карячит по жизни? Без обид, хорошо, а? Ну? Ведь любовь же, в конечном итоге! Я не прав? Нет, я не прав разве? Только, правда, она у нас какая-то странная. Вот так вот это вот… А ничего я завернул, а? Только без обид, же ву при… Вотр сантэ. Ага.

— А я за это выпью, — Волков взял рюмку. — Вперед.

Петр и Анатолий чокнулись с Леоном, который, сделав над собой видимое усилие, слабо им улыбнулся. Они выпили.

— Уа-ау! Джизис Крайс!.. — уронила на блюдце чашку с кофе Элис. Джеки… Все обернулись к кухонной двери. В дверях, сонно жмурясь и зябко пряча руки в длинные рукава теплой ночной рубашки, шаркая ногами, обутыми в большие мягкие тапочки с помпонами, появилась Лиза.

— Приветик… — сказала она, смешно сморщилась и широко улыбнулась.

— Этого просто не может быть, — упрямо мотал головой Леон. — Это невозможно! Это чудовищное недоразумение. У меня же есть письмо от ее матери, в котором она… это же ее последняя воля! Она в нем говорит, что открылась дочери и просит меня о том же. Лиза привезла его нераспечатанным, она даже и не знала, что мать, отправив девочку ко мне, ушла из жизни! Что открылась ей пред самой своей смертью! Здесь оно где-то, это письмо, в доме, я его найду. Я готов предъявить его любому суду! С девочкой случилось несчастье, она утратила память, но ведь я же ее отец! Я же ей все рассказал. Не сразу, конечно, ребенка же нужно было подготовить! Нет… Это чудовищная ошибка. Лиза, девочка моя, ну скажи, разве я не прав? Разве тебе плохо у меня? Ну ведь хорошо, правда?