Танцы со смертью - [99]

Ее реакция на случившееся: «Теперь ясно видно, что я всегда была хорошим человеком. Потому что у меня, как бы это сказать, всегда было чувство ответственности, я всегда делала свою работу, доктор».

Если бы я услыхал такое от человека более оборотистого, меня бы это озадачило, но от нее – полностью обезоружило. Ее мысль сводилась к тому, что ведь она же не заслуживала не вполне оправиться от перелома. Оскар Уайлд возразил бы, что большинству из нас нисколько бы не понравилось, если бы мы получали то, что заслуживали.

На ее мужа и на то, что он получил, ее взгляды, впрочем, никоим образом не распространяются.

Головные боли не прекращаются. Словно Судьба решила: пусть и он сделает несколько шагов в сторону Смерти.

Да еще и ухмылка свыше: «…пожалуй, и для книги неплохо, если он сам тоже немного поумирает».

Всё, что я об умирании говорил умирающим, теперь возвращается ко мне с кислой гримасой и целый день звенит в голове: «Ах, но умирать же – это совсем просто, вроде бы засыпаешь, собственно что-то вроде обморока. Это даже не переходный глагол, так что не нужно ничего делать, лежишь себе совершенно спокойно. Не нужно слишком много думать об этом. Всё это не так уж и тяжело. Подумай о миллионах бедняг, которые делали это до тебя. Умирать совсем просто, быть мертвым еще проще. До того как ты родился, ты был мертв миллионы лет – ну и что? Ничего страшного».

Появляется Олденборх и пробует меня отвлечь. Наш первый больной – менеер Харинга, которому доктор Баккенс делал когда-то операцию на гипофизе и который теперь ослеп.

«Меня это не удивляет, – говорит Олденборх, – это был худший хирург во всей Голландии. Однажды мне довелось увидеть, как он за двадцать минут отправил пациентку на тот свет».

Я реагирую вымученной улыбкой. Его рассказ просто ужасен. «У женщины был энцефалит, и Баккенсу нужно было принять меры, чтобы снизить внутричерепное давление или что-то в этом роде. Операционная в полной готовности. Пациентка на операционном столе. Он сверлит первое отверстие в черепе. Ба! Фонтанчик крови. Очевидно, небольшая артерия. Ничего страшного. Сверлит второе отверстие. Чёрт! Снова изящный кровяной фонтанчик. В этот момент входит Опмеер, шеф, взглянуть, как идет операция. „Где ты, собственно, сверлишь, Герт?“ Оказывается, это был sinus sagittalis[243]. Ну да, у нее был энцефалит, и они утешались шаблонным: „Кто его знает, от чего еще нужно было ее избавить?“».

Он пытается разъяснить понятие инсульт. Представь себе слабую фантомную боль, то, как она возникает, если защемлен всего один нерв: чувство, когда у тебя затекает нога, если долго сидишь, положив ногу на ногу. Теперь поднимемся вверх, в мозг, где из-за кортикального, лимбического или таламического инсульта возникает сравнимое нарушение (но намного более длительное, разветвленное, многослойное), стесненность в душе, в тебе самом. И как нога превращается в огромную неповоротливую портновскую подушечку для булавок, так же деформируется и то, что мы называем душой.

Инсульт как наихудшая фантомная боль.

За ланчем Яаарсма так подразделяет мужчин: «Те, кто охотятся за призраками; те, кто охотятся за юбками, и последняя категория – те, кто под юбками охотятся за призраками».

Де Гоойер в годы своего студенчества однажды посетил в провинции врачебную практику отца одного из своих соучеников. В обед вбегает взволнованный отец: «Bechterew! Я нашел у него Bechterew! Чёрт возьми, уверен, что Bechterew![244]»

Сравним с рассказом И. Ф. Стоуна[245] об одном репортере: «Надо же! Какая удача! Дом объят пламенем. Если я прав, много жертв, и я первым оказался здесь. Парни, это будет фантастический репортаж!»

Де Гоойер рассказывает, что у его отца есть кредо-карта. Я ожидал объяснения, что его отец просто не знал, что такое кредитная карта, однако, оказывается, речь шла о заявлении об антиэвтаназии, в котором провозглашается: «…чтобы дали совсем пустой стакан».

Яаарсма реагирует слегка раздраженно: «Ну что ж, мы специально для него выскребем стакан до последней молекулы, предоставьте это нынешнему здравоохранению».

Ближе к полудню меня вызывают в отделение для престарелых к менееру Мейеру. В кровати под громадным портретом лежит девяностодвухлетний мужчина. Его бьет дрожь, хотя в палате не холодно, у него нет лихорадки, и у него ничего не болит. И всё же это какой-то приступ.

Чтобы завязать разговор, спрашиваю, кем написан портрет и кого он изображает. На портрете похожая на ангела девочка в ночной рубашонке. Она прижимает к себе плюшевого мишку. Портрет написан в 1937 году. Менеер Мейер с трудом произносит: «Не спрашивайте, о, этот июль, и как вы можете спрашивать?»

Колю ему валиум[246] и продолжаю обход. И только в коридоре Мике сможет мне объяснить, в чем дело. Сегодня, ровно пятьдесят лет назад, его дочь, изображенная на портрете, была убита в Аушвице. И я думаю: чтó это, как не попытка осмыслить – прожить пятьдесят лет под этим портретом.

Потом уже он сказал Мике: «И нужно же было доктору, как назло, начать с портрета».

«Да-а», – только и могла ответить Мике и сразу представила себе эту и впрямь такую большую картину.