Танцы на снегу - [37]

До того как появилось чудовище, зайцы могли не вглядываться в небо. Конечно, коршуны и соколы летали и раньше, но взрослым зайцам они были не страшны, а малышей родители укрывали своими телами.

Теперь все изменилось. Крылатый убийца планомерно истреблял их. Они уже потеряли семерых, не считая зайчат. Чудовище получало по жертве каждое утро и каждый вечер. Правда, не всегда он хватал зайца, иногда ему, прежде чем он успевал до них добраться, попадался кто-то другой. Напряжение спадало, когда тьма сгущалась окончательно, а до тех пор они лежали в своих ямках и дрожали, каждую минуту ожидая, что крапчато-серая тень бесшумно вынырнет из вечерней мглы и схватит одного из них.

— Меня не смерть пугает, — сказал Сильноног, — а ожидание. Каждый вечер и каждое утро мы дрожим и ждем казни, словно мы все приговорены. И только когда Убоище кого-то схватит, можно вздохнуть и жить дальше.

— Я тебя понимаю, — согласилась Борзолапка. — К горностаям и лисам можно как-то притерпеться — что поделаешь, такова жизнь, — но это чудище слишком жадное. Оно истребит нас всех еще до прихода зимы. Все, кто мог уйти отсюда, уже ушли, утки, например, или большие болотные птицы. А это сужает его выбор.

Зайцы уныло помолчали. Каждый из них видел в полутьме испуганные глаза соседей, и все они всматривались в сумерки. Поверхность Букерова поля колыхалась на ветру, словно озерная гладь, мгновенно превращаясь из зеленой в серебряную, когда листочки поворачивались светлой стороной. Сгорбившиеся зайцы были видны издалека среди коротких стеблей, словно темные камни.

В центре Букерова поля стоял древний-древний обломанный ствол. Вся кора с него давно сошла, и твердая словно камень древесина побелела за долгие годы под солнцем и дождем. Ствол был высокий, с рослого человека, и одна-единственная, белая как кость ветвь тянулась от него, как рука, словно она собралась помахать живущему через три поля вороньему пугалу, да так и окаменела. Никто не знал, какому дереву принадлежал этот ствол, да и дереву ли — вороны, например, утверждали, что это окаменевшая душа человека, убитого молнией по дороге в церковь.

Вокруг белого ствола беспорядочно располагались заячьи норки. Мертвое дерево было тотемом заячьей колонии. Считалось, что оно отгоняет злые силы, хотя, по правде сказать, оно скорее служило маяком, указывая всем крылатым хищникам место скопления зайцев. Фермер много раз пробовал его выкорчевать, но давно прекратил бесплодные попытки, и проведенные плугом борозды перекатывались через корни, как быстрый поток через подводную скалу. В жаркие летние дни ствол служил зайцам источником прохлады, а в холодные осенние вечера он, наоборот, сохранял тепло и, прижимаясь к нему, зайцы согревались. Ствол был священным, но зайцы — народ практичный, и благоговение не мешало им греть лапки у священного предмета.

Прыгунок сказал:

— Я все-таки считаю, Убоищу надо приносить жертвы. Так всегда делают, когда колонии грозит опасность. Надо оставлять зайчонка на виду у Убоища, пусть берет. Молодые не так боятся смерти, как мы. Они еще не успели понять, как она ужасна.

Зайчата теснее прижались к матерям. Эти слова посеяли в их юных душах ужас, которому предстояло прорасти, как чертополохом, ночными кошмарами.

Догоника, Лунная зайчиха, предводительница колонии, гневно фыркнула.

— Урод! Сразу видно, что ты не мать. Молодые, может, и не боятся смерти, значит, мы должны бояться за них. Мать скорее сама погибнет, чем отдаст на погибель свое дитя.

— Сгодится и это, — пробормотал Прыгунок себе под нос.

Стремглав, Солнечный заяц, супруг Догоники, рявкнул басом:

— Я слышал, что ты сказал! Уймись, а то получишь по морде — и не передними лапами, не надейся.

— Я это со страху! — извинился Прыгунок.

— Мы все напуганы, — ответил Солнечный заяц, — но мы не начнем приносить друг друга в жертву ради того, чтобы самые большие эгоисты могли уцелеть. Для нас наступили тяжелые времена, мы должны сплотиться и пережить их вместе. Сегодня мы с Камнепяткой собрали самые сильные обереги и разложили вокруг поля. Авось они отпугнут чудовище.

Медуница, самая красивая зайчиха в колонии, сказала:

— Мы уже все обереги поблизости обобрали, а Убоище все прилетает и прилетает!

Зайцы снова погрузились в грустное молчание.

Борзолапка переменила тему:

— Помните ежиху, которая говорит по-заячьи? Джитти, или как ее там. Я ее сегодня видела на речке.

Догоника кивнула.

— Ну вот, она и пристала ко мне, говорит, тут новый заяц появился — горный, представляете? Парень. Говорит, если мы его не примем, она на меня порчу напустит. Испортит мне ноги. Ну, я ее, конечно, отбрила.

— Да уж, на тебя похоже, — саркастически заметила Догоника. — Ты же у нас храбрая. Тебя ничуть не волнует, что ежи — известные колдуны и что был случай, всего за два поля от нас, когда по ежиному колдовству у одного зайца глаза лопнули. Тебе это все равно, правда?

Борзолапка заворочалась в своей ямке.

— Ну, если по-честному, Лунная, я чуть-чуть, совсем немного напугалась, так что, думаю, скажу-ка я тебе об этом.

— И правильно, что сказала, — ответила Догоника. — Хотя, собственно, чего эта ежиха от нас хочет? Нам тут лишние зайцы не нужны, особенно эти голубые горцы. Они и вести-то себя в нашем обществе не умеют. Я никогда не видела горных зайцев, а вы?