Танцующий с тенью - [15]

шрамы от побоев пьяных

украшают мое тело.

Тот, кто вправду крут и ловок,

шестилеток бить не станет —

не мужское это дело;

если бы ребята в баре

знали, что вы за герой, —

вмиг начистили бы харю.

Я и сам теперь большой

и горю желаньем мести —

не за то, что вы, злодей,

надо мной ремнем махали,

а за боль и за бесчестье

старой матушки моей.

Взрослый мужчина после песни продолжает пятиться шаг за шагом, пока спина его не упирается в стену; ему ничего не приходит в голову, кроме как вытащить из штанов ремень; в тот момент, когда отец уже готов нанести первый удар, Хуан Молина перехватывает его занесенную руку; все еще ослепленный своей яростью, желанием отомстить за мучения матери, юноша хватает отца за горло и душит.

6

Молина ничего не видел перед собой. Годами сдерживаемая ярость, заботливо питаемая ударами ремня, от которых оставались шрамы на спине и незаживающие раны в душе, преобразила Молину, в одно мгновенье изменив до неузнаваемости. Никто никогда не узнает, чем бы кончилось дело, если бы мать и сестра не упросили Молину разжать пальцы, которые все крепче сжимались на отцовской шее. Однако в ту же ночь Хуан Молина собрал свои вещи, подхватил гитару и ушел – сам не зная куда. Как и в день своего первого побега из дома, Молина зашагал по улице Брандсена по направлению к берегу. Достигнув Вуэльта-де-Роча, он уселся на свои пожитки, лицом к Риачуэло. Вода стояла неподвижно, как черное зеркало, в котором отражались бока кораблей и мигающие сигнальные огоньки. Этот треугольный клочок земли возле темной реки, крохотный островок, омываемый уличной брусчаткой, служил Молине пристанищем, когда ему некуда было податься. Так было всегда, с самого раннего детства. Мальчик усаживался, закуривал украденную у отца сигарету и с высоты своей сторожевой башни – то есть прямо с земли – наблюдал, как бросают якорь во внутренней гавани корабли, пришедшие с другой стороны Атлантики. Хуан Молина смотрел, как перебрасывают шаткие сходни, и тогда перед ним проплывали лица пассажиров, прибывших в порт с другой стороны мира. Путешественники спускались суматошно и нерешительно, не зная, чего ожидать от этой земли, на которую они, казалось, не осмеливаются ступить, – точно предчувствуя, хотя и против своего желания, что никогда не смогут вернуться домой. Но обратного пути уже не было. А не так давно с одного из этих кораблей сошла девушка, чьи голубые глаза как будто бы пытались разгадать загадку этого чужого неба, этих звезд, что выстраиваются в фигуры, диковинные для вновь прибывших. Первое, что увидела эта польская девушка, ступив на ненадежные сходни и уцепившись за веревки ограждения, был одинокий парень, курящий и глядящий на реку. От этого – самого первого – образа сердце девушки сжалось, она почувствовала, что здесь ей рассчитывать абсолютно не на кого. Вот именно в этот момент взгляды Хуана Молины и той, кому суждено будет стать Ивонной, впервые пересеклись. А потом все исчезло в суматохе и забвении. Много воды протекло под ржавым мостом между этой первой встречей и той, другой, когда Молина чуть не раздавил девушку грузовиком.

***

А теперь на этом самом месте, усевшись на свои чемоданы, Хуан Молина смотрит на пейзаж, сопровождавший его всю жизнь, и, словно видит это место в последний раз, отдается ритму буксирного судна, которое медленно проплывает мимо, и вполголоса поет:

Вот гудок, опять гудок,

жалобный портовый вой —

вы не плачьте, я живой,

только с радостью не дружен,

только очень одинок.

Нет, глициния, не нужен

мне на память твой цветок —

чтобы в жизнь войти чужую,

забираю запах твой.

Нынче ночью ухожу я.

Горьких слез по мне не лей

ты, вьюнок, знакомый с детства, —

я с собою забираю

полутьму листвы твоей,

чтобы чувствовать соседство

с домом, что остался где-то.

Мне названье незнакомо,

знать его должны поэты —

боль бездомных сыновей,

уходящих прочь из дома.

Знаю, скоро перестанет

обо мне кафе грустить,

стул мой скоро будет занят

кем-то с нашего двора;

слабым быть сейчас нельзя мне,

но за все прошу простить.

Уходить пришла пора:

спит квартал, захлопнув ставни,

вот луна взошла,

сверчок не замолкнет до утра;

ты, луна, меня обяжешь,

если никому не скажешь,

что я слез сдержать не мог.

Старый мост над Риачуэло,

тосковать по мне не нужно —

я как лошадь ломовая,

что всегда найти умела

путь в знакомую конюшню.

До свиданья, дорогая

улица Монтес-де-Ока,

танго, что ты мне напела, —

вот и все мое наследство.

Сохраню в душе, Ла-Бока,

все, что полюбил я с детства.

Дальнейшее – лишь тишина и темнота. Хуан Молина снова закурил, порылся в карманах и обнаружил, что тех нескольких монет, которые у него оставались, не хватит даже на то, чтобы заночевать в самой дрянной гостинице. Так обстояли дела, когда Молина услышал голос за спиной:

– ?Il signore ha bisogno di una stanza?{2}.

Хуан Молина резко развернулся и увидел мужчину с птичьим лицом, который пытался казаться хорошо одетым. И кроме того, он пытался показать, что говорит по-итальянски. Молина не сразу понял, что к чему. Сегодня вечером, как всегда случалось раз в месяц, прибыла «Надин» – пароход, ходивший по маршруту Женева – Буэнос-Айрес и всегда привозивший эмигрантов. И только вспомнив об этом, Хуан Молина догадался: ведь ничто не отличало его от итальянцев, потерявшихся в незнакомом городе, возможно не имевших здесь родных, не знавших языка, не решавшихся далеко отойти от порта. Человек с лицом птицы и неотвязчивый как муха снова зажужжал, словно умел произносить только эти слова: