Тамерлан - [44]

– Это я! Это я его сбил! – кричал в восторге темник Борондой.

В это время лев и две львицы набросились на канатоходца, разрывая его тело когтями. От жуткого зрелища все мгновенно притихли, а семилетний Суюргатмыш и четырехлетний Мухаммед-Джогей завопили, и атабеки поспешили увести их из зала. Ибрахим-Султан тоже заплакал, но он считался уже взрослым мальчиком и должен был выносить любые зрелища. Улугбек же взирал на страшное, творящееся в львиной клетке событие широко раскрытыми глазами. Затем он посмотрел на своего дедушку, которого очень любил и считал самым добрым человеком в мире.

Тамерлан аж приподнялся, стараясь как можно лучше рассмотреть гибель канатоходца, но опьянение уже было достаточно сильным, и за полосами стальных прутьев он мог видеть лишь некое смутное мельканье.

– Эх, жаль! – воскликнул он в досаде и стукнул себя левой рукой по колену. Улугбек, видя эту досаду на лице дедушки, вздохнул, размышляя: «Он переживает даже за ничтожного канатного плясуна, а у некоторых поворачивается язык говорить, будто он…»

Тамерлан поднял свой бокал и произнес:

– Так будет с каждым, кто вздумает плясать над золотыми просторами нашей империи. Еще раз за китайца Чай Цикана!

И лишь осушив этот кубок, он приказал, чтобы укротитель заставил зверей сидеть смирно, а слуги убрали труп канатоходца.

Китайский посол Ли Гаоци был поставлен в известность, что великий Тамерлан вновь пьет за здоровье его императора. Из последних сил он поднялся на ноги, гримаса улыбки исказила его бледное пьяное лицо, он поднес бокал к губам и стал пить. Ему в этот миг казалось, что все вокруг ненастоящее – медведи и тигры ряженые, львы в клетке тоже, поди, ненастоящие, да и канатоходец, которого сбили куском мяса, а потом самого превратили в мясо, тем более ненастоящий. Лишь здоровье императора Чжай Цзиканя было истинным, ценным и непоколебимым для верного слуги его императорского величества. И, осушив свой последний кубок, Ли Гаоци полностью погрузился в здоровье императора, поплыл по нему, как по течению Хуанхэ, плавно и красиво. И тысячи попугаев носились по небу над ним, трепеща разноцветными крыльями. Все – ненастоящие.

Но нет, попугаи были настоящими. Их выпустили в зал, выполняя следующее приказание Тамерлана, чтобы загладить скверное впечатление от неловкости канатоходца, которого следовало бы наказать хорошей плетью, если бы львы не помогли ему избежать заслуженного наказания.

Десять тысяч попугаев, привезенных в Самарканд со всех концов света, впорхнули в зал, замелькали под сводами потолка, расписанного золотыми птицами, деревьями и гуриями, поскакали по ткани дастархана, стали залезать на разворошенные блюда, многие из которых были лишь чуть-чуть тронуты. Личный писатель короля Энрике, дон Руи Гонсалес де Клавихо, глядя на попугаев, решил, что это-то уж точно пьяная галлюцинация.

– Скажите, Мухаммед, – обратился он к подсевшему Аль-Кааги, – мне эти разномастные и разноцветные птицы снятся?

– Нет, сеньор, они действительно существуют, – ответил тот.

– Глядите-ка, наш дорогой дон Альфонсо, кажется, приходит в себя, – удивился дон Гонсалес, глядя, как Афсанэ, персиянка, помогает дону Альфонсо принять вертикальное положение.

– Зато китайский посол только что упал навзничь, – сказал Мухаммед. – Кстати, феноменальная новость. Оказывается, их император объявил о своем намерении принять христианство.

– Что-что? – вскинул брови дон Гонсалес. – Если вы думаете, что я безнадежно пьян и меня можно как угодно дурачить…

– Ничего подобного, – возражал Мухаммед, который каким-то образом умудрился не напиться, как все присутствующие. – Вот что, по-видимому, обозначала присланная им в подарок великому эмиру рыба.

– Рыба?

– Ну да, символ первых христиан. Я не знаю всех тонкостей досконально, но христиане Монголии и Китая тоже поклоняются рыбе, как образу Иисуса Христа.

– У меня мозги набекрень! – икнул дон Гонсалес. – Откуда в Китае и Монголии христиане? Разве туда доходили миссионеры?

– Не забывайте, что Чингисхан собирал у себя всевозможных священников, в том числе и христианских, – продолжал пояснять Мухаммед. – Он присутствовал при самых разных священнослужениях, полагая, что, воздавая дань всем божествам мира, поклоняешься главному Богу. Кому-то из монголов приглянулись христианские истины, которые они и принесли назад, в Монголию. А потом Батый ходил на Русь и Восточную Европу с походами, дошел до Праги, Вены, Эстергома, Диррахия, и золотая пыль христианства оседала на его сапогах. Короче говоря, немного, но есть в Монголии и Китае христиан.

– Это достойно изумления, – пробормотал придворный писатель кастильского короля. – Смотрите-ка, опять упал… А она поднимает его…

Дон Альфонсо и впрямь снова рухнул лицом на дастархан. Он пьян был мертвецки, и дон Гонсалес приближался к его состоянию в отличие от дона Гомеса, который улегся, головой на колени красавицы хиндустанки Гириджи и развлекался слушанием мелодичных индусских песен, которые девушка тихонько ему напевала.

Дон Гонсалес посмотрел на славянку Нукниславу, которая с насмешливым любопытством взирала на все происходящее. Он снова решил попробовать взять ее за руку, и она на сей раз не отдернула свою руку. Он прижался горячим лбом к прохладным костяшкам ее пальцев и стал медленно терять сознание.