Тамерлан должен умереть - [13]

– Как там ваш проклятый бедняга Фаустус?

Он впечатал кулак в столешницу. Наш эль заволновался в кружках, как миниатюрные океаны в бурю.

– Разве его нельзя было спасти? Чтоб меня! Господь, верно, смилостивился бы над таким ученым мужем!

Когда мужской разговор скатывается на религию, стоит для спокойствия перевести его на что-нибудь еще. Например, блуд матери собеседника, пьянство его отца, слабоумие его детей. Можно сравнить груди и укромные места его сестры и матери, а уже потом заняться Иисусом Христом или Святыми Апостолами. Я знал, что с такими, как Бейнс, нужно быть начеку. В былые времена мы оба ловили еретиков на живца из святотатств. Мы были одного поля ягоды, а этого уже достаточно, чтобы удвоить бдительность. Но кто тебя поймет лучше, чем твой близнец? Зал плыл, вокруг меня толпились пьянчуги, шлюхи и грешники. Здесь я был своим. Это подлое место было мне роднее, чем вся роскошь Уолсингема и философствования Рэли.

Бейнс поклялся на ранах Христа, и я ответил ему:

– Бог бросил умирать собственного сына, с чего ему быть милостивее к Фаустусу? Он ему даже не родственник.

– Вот и нет. – Щуплый человечек погрозил мне пальцем, и, хотя его слова были благочестивы, в его голосе не было и капли благости. – Это евреи убили Христа. То же самое темное племя, что нынче марает нашу землю.

Все это я слышал и раньше. Я заученно парировал:

– Евреи были его народом и знали его как облупленного. У них был выбор между Христом и Вараввой, и они выбрали Христа, хотя Варавва – вор и убийца. По-моему, Христос просто получил свое. Неудивительно, что ублюдок площадной шлюхи плохо кончил.

Я сунул чубук трубки в зубы и принялся разжигать ее. Бейнс покачал головой. Его хитрая ухмылка на мгновение блеснула в свете огнива. В глазах заплясали красные блики, как у сатанинского священника, выманивающего у новообращенной души вывернутый наизнанку катехизис.

– Вы же так не думаете на самом деле.

Я затянулся и выдохнул дым ему в лицо.

– Именно так я и думаю. – Теперь я вовсю любовался сам собой. – Архангел Гавриил был просто старый сводник. Он уложил Марию в постель Святого Духа, отчего и родился Иисус.

Бейнс притворился потрясенным:

– Но Иисус дал нам Таинства! Он хранит нас в любви Господа!

– Хороша любовь, если ради нее ему пришлось пустить кровь собственному сыну.

Я уже забыл про Тамерлана. Мои чувства обострились выпивкой, и я развлекался такими богохульствами, о которых небезопасно даже думать. Любой трезвый человек, услышав их, принялся бы петь гимны и молиться во спасение своей души. Я взглянул Бейнсу в глаза и прошептал:

– Будь Христос поумней, он бы добавил в таинства церемоний. Вот паписты кое-что понимают в этом, они умеют сделать из религии зрелище. У них это настоящий театр. Гораздо интереснее смотреть на выступление какого-нибудь католического священника с выбритой тонзурой, чем лицемерного протестантского осла. – Блейз засмеялся, подстрекая меня на новые кощунства. – Христос ничего не смыслил в театре. Лучше бы он… – Я снова приложился к трубке в поисках вдохновения. – Лучше бы он прославлял Бога табаком, чем облатками.

Я поднял кружку, обращаясь ко всему залу. Я казался себе всесильным, проклиная Христа и его мстительного папашу перед человеком, выряженным в сатанинские цвета.

– Но ведь вы, как сочинитель, должны любить Библию! – прошипел Бейнс. – Разве это не лучшая из всех книг, когда-либо написанных?

Будь я трезв, я заметил бы, что теперь его речь стала членораздельнее. Но выпивка и опасность возбуждали меня. Со смехом я заявил ему, что книга написана худо, и, будь моя воля, я основательно поправил бы ее стиль. Мое шутовство взбодрило Блейза, хоть он и слышал все это не раз.

– Расскажи, что ты думаешь об апостолах, – попросил он.

Так и пошло: я извергал кощунство за кощунством, Блейз подначивал меня, а коротышка шутливо протестовал, подливая нам эля. Уже глубокой ночью его кошелек опустел, и мы вынырнули на улицу.

Блейз метнулся вниз по переулку до ближайшей стены, где, бормоча что-то под нос, завозился с гульфиком. Раздалось шипение струи, и бормотание сменилось негромкой песней. То была детская колыбельная; узнав ее, я отчего-то пал духом. Я собрал весь свой оптимизм и, закинув руку Бейнсу на плечо, провозгласил его своим названым братом, а все былые ссоры – забытыми. Человечек обнял меня в ответ – как мне показалось, с братской любовью. Однако настроение сменилось. Крошечное тело стало неподатливым, и я понял, что недооценил скрытую в нем силу. Внезапно он прижал к моему животу стилет, дав мне почувствовать острие – ткань камзола проткнул, но не более. Мою руку он взял в замок с ловкостью, какой я никогда бы в нем не заподозрил. Бейнс приблизил лицо к моему, и мне почудился запах серы. От неожиданности у меня перехватило дыхание. Я попытался набрать воздуха и позвать Блейза, но коротышка сильнее нажал на рукоять. Стилет вонзился в мою плоть, разрезал кожу на боку и остановился, готовый двигаться дальше, если я вздумаю шуметь. Несколько мгновений стояла мертвая тишина – не было слышно ничего, кроме наших неровных дыханий и журчания льющейся на стену мочи. Бейнс заговорил. В его голосе больше не было того елея, с которым он только что удил из меня святотатства, – голос этот скрежетал от ненависти и отвращения: