Там, за рекою, — Аргентина - [6]
Тарелки на столах в обеденном салоне сегодня ведут себя благопристойно. Они передвигаются по столу совсем незаметно. Нет шторма. А на третьем градусе восточной долготы, когда над палубой со скоростью более 100 километров в час проносился ураган, они добирались до самого края стола. Упершись в низкий бортик, тарелки снова ползли обратно.
— Послушай, Иржи, когда-нибудь и мы заведем у себя такие столы…
— А часы будем переводить ежедневно на полчаса назад.
Внизу умолкли двигатели. Столовая сразу же опустела. Когда после одиннадцатидневного непрерывного грохота двигатели замолкнут, впечатление такое, словно к виску приставили электрическую дрель.
Что случилось?
Ничего не случилось. Огни с левого борта перекочевали на правый, померкли, а немного погодя совсем исчезли в густом молоке тумана. Лишь два-три освещенных буя качались на волнах, да в сотне метров от нашего «Буассевена» стоял на якоре другой его коллега, утомленный великан с неизвестным названием, которого так же, как и нас, не хотят впустить на стоянку. Его освещенные палубы, белые, трубы с темными полосами и ряды иллюминаторов светятся в ночи, как фасад пражской «Саллы Террены», залитой потоками света в дни фестиваля. Но торжественного ночного концерта в честь первого знакомства с Америкой не слышно. Его задушил туман, липнущий к палубе и к одежде, к волосам и к мыслям.
После одиннадцатидневной симфонии, исполняемой двигателями, «Буассевен» послушно молчит, подчиняясь своему разумному дирижеру. Туман на Ла-Плате страшнее самой черной ночи. Ни один лоцман никогда не протянет руку помощи и не предложит в трудный час буксир, потому что слишком хорошо знает коварство такого тумана. Поэтому дирижер продлил паузу до особого распоряжения и организовал прощальный вечер, чтобы успокоить слушателей, ожидавших захватывающего фортиссимо.
«Буассевен» покачивается на смеси воды и тумана, ожидая, когда отдадут приказ, чтобы вновь забилось его сердце.
Там, за рекою, — Аргентина…
За стеной тумана в двух шагах бьется четырехмиллионное сердце страны самых больших низменностей и самых больших гор на всем американском континенте.
Буэнос-Айрес.
Город Хорошего Воздуха.
МУЧАС ГРАСИАС, КАБАЛЬЕРО
К утру туман рассеялся. Под иллюминаторами снова хлюпает вода — грязно-бурый ил Параны, собранный где-то далеко вверху, в бразильских джунглях и равнинах Гран-Чако. Он стекает в Атлантический океан через гигантскую воронку устья Ла-Платы, наполовину реки, наполовину моря. Когда несколько лет назад молодая спортсменка Лита Тирабосчи переплыла Ла-Плату, аргентинские газеты писали об этом как о сенсации. В этом нет ничего удивительного. Ведь паром, переправляющий пассажиров и их автомобили с уругвайского берега на аргентинский, плывет через Серебряную реку[3] шесть часов. Ширина реки Ла-Платы далеко от места впадения в Атлантический океан, между Монтевидео и аргентинским мысом Пунта-Пьедрас, составляет по прямой значительно более 100 километров.
Погасшие буи, эти плавучие километровые столбы морской автострады, удаленные друг от друга на несколько десятков метров, медленно тянутся вдоль бортов.
Трансатлантические колоссы, которые несколько дней назад независимо и гордо плыли в океане наперекор штормам, вынуждены теперь ползком пробираться по этой узкой полоске воды.
Ил и грязь из Парагвая и Бразилии загнали их в унизительную для них канаву, вырытую пузатыми землечерпалками. Вонючие буксиры — эти смешные карлики — волокут их на канате, словно мясник скотину на убой. По правой стороне водной магистрали можно спокойно двигаться в направлении Буэнос-Айреса, а по левой — стоп, потерпите немножко! Пройдет с час времени, раздастся обязательный прощальный гудок, и только после этого гордые баловни океана могут продолжать свой путь куда угодно: и в Неаполь, и в Шанхай, и в Сидней, и в Карибское море, и в Магелланов пролив…
На верхней палубе оживление. Можно сказать, там целеустремленное оживление. В кают-компании, где до самого утра танцевали аргентинские танго, кубинский гуароче и американские буги-вуги, теперь выстроилась очередь пассажиров. Они стоят с паспортами и отпечатанными по-испански анкетами аргентинских властей. С чувством собственного достоинства приближаются они к пестрому сборищу таможенников, врачей, иммиграционных чиновников и тайных агентов. Испытующие взгляды, длительные расспросы, сладкие слова на американизированном испанском языке, доверительно переданные на ухо приятелю таможеннику, штампы в паспортах. Очередь понемногу тает, переливаясь на другую половину салона.
— Это лишь начало, приятель. You will see, — говорит американец, похлопывая молодого швейцарца по плечу, — аргентинские таможенники самые строгие на всем американском континенте. Второй раунд вас ждет перед открытыми чемоданами…
В углу салона осталась группка людей. Среди них две заплаканные женщины с детьми, безучастно смотревшие через головы таможенников на море, на проплывающий мимо мол с портальными кранами. К консилиуму врачей, таможенников, чиновников, ведающих паспортными делами, и сыщиков присоединились капитан судна, первый помощник капитана и кассир.
