Там за морем деревня… - [5]
— А ты отвязывай, отвязывай! — торопит она Таньку. — Поможешь людям через реку перебраться. Не делать же им крюку обратно к мосту.
— Откуда они? — шепчет Танька.
— Из района… Это внучка моя, Татьяна. — Бабушка повышает голос, чтобы слышали на том берегу. — Сейчас она вам подаст переправу.
— Анна Лаврентьевна, а взрослого-то плот подымет? — спрашивает мужчина.
— Подымет! Внучка меня на нем уж сколько раз переправляла.
— И мешок! И мешок! — подсказывает Танька. — Бабушка, и мешок!
Но бабушка не слышит, и тем двоим остается неизвестным, что, кроме бабушки и Таньки, на плоту был однажды мешок с семенной картошкой. И ничего ведь — переплыли, хотя тогда, по весне, вода была и глубже, и шире, и, уж конечно, холодней.
Танька сначала перевозит женщину, которая боязливо сидит на корточках посередке полузатонувшего плота, а потом мужчину — он отнимает у Таньки березовый багор и сильно гонит плот, покрикивая с одышкой:
— «Прощай, любимый город!.. Уходим завтра в море!..»
А Танька, глядя на него, хохочет, чуть не сваливается с плота. Давно она так не смеялась, даже в щеках защемило.
…Женщина гладит Таньку по голове и с упреком говорит бабушке:
— Все-таки стоит ли такой маленькой девочке плавать на таком ненадежном плоту! Он в любую минуту может развалиться.
— Не развалится! — обиженно бурчит Танька, себе под нос, а бабушка недовольно косится на женщину.
— Если сама не боится — значит, ей можно… А боялась бы — то и нельзя.
— Узнаю, узнаю Анну Лаврентьевну! — неизвестно чему радуется мужчина и повторяет с удовольствием бабушкины слова: — «Если сама не боится — значит, ей можно…» А ты вовсе не боишься? — взглядывает он на Таньку уже без всякого веселья, с печальным удивлением в глазах. И, не дождавшись Танькиного ответа, поворачивается к бабушке. — Что ж… Пошли… Как же вы раньше-то молчали, Анна Лаврентьевна?.. Вам ли мириться с несчастьем?.. Есть ведь и управа на таких… Вплоть до… — Он не договаривает и снова с удивлением взглядывает на Таньку.
— То-то и оно! — отзывается бабушка и тоже взглядывает на Таньку.
Таньке непонятен их разговор. Зачем чужие люди искали ее, Танькин, собственный дом? Почему послушались бабушкиного приказа перебраться через речку на Танькином плоту? И почему бабушка не рассердилась, увидев ее здесь, — ведь Таньке велено было прятаться от отца и носу не высовывать из тети Паниного дома?
Бабушка и двое чужих идут вверх по тропе к Танькиному дому — бабушка со своей клюкой впереди, а те двое за ней. Как гости долгожданные — та самая управа на Танькиного отца, какая все-таки нашлась. А где-то там, за домом, за бревенчатой глухой стеной вжикает фуганок и сказочно пахнет смолистой чистой доской.
Танька остается на берегу. Ничего не поняв в разговоре бабушки с районным начальством, она откуда-то уже знает, что ей не надо больше возвращаться к тете Пане и вообще незачем больше прятаться от людей. Легкое счастье охватывает ее и торопит действовать. Танька бежит вдоль берега, стараясь разыскать своих подружек, и выкликает их имена во все звонкое радостное горло.
Мой родной брат
Салман притащился к школе затемно. Ещё ни следа на ледяной изморози, покрывшей за ночь весь двор. Окна классов подряд черные, не горит свет в учительской, директор не приходил. Только в коридоре тетя Дуся — она живет в школе — домывала пол шваброй, от мокрого пола воняло едким порошком, которым всегда присыпана мальчишечья уборная. Туда, в мальчишечью заповедную, Салман и собирался незаметно прошмыгнуть — мимо тети Дуси, мимо мокрой швабры, всегда готовой пройтись вместо пола по нетерпеливым ногам.
В уборной Салман напился из-под крана, поплескал холодной водой в глаза, слипшиеся после бессонной ночи. Он ещё не решил, идти сегодня на уроки или нет. Ему не хотелось после всего увиденного слоняться по поселку, терпеть любопытные взгляды. В класс Салману тоже идти не хотелось — сидеть на уроках и ждать, когда вызовут к завучу или к директору? Ничего в жизни Салману сегодня не хотелось. И уж тем более сидеть дома. Но утро оказалось злым, морозным, ветер задувал со всех сторон, и некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу.
Вот он и стоял теперь в мальчишечьей уборной, свежеприсыпанной зловонным порошком. Ждал, когда тетя Дуся кончит мыть коридор. Она не торопилась. Возила шваброй и что-то напевала себе под нос.
И опять замельтешило перед Салманом — в который раз за утро: уверенный стук в дверь, отцовские босые прыжки — от кровати к окну, от окна к печи, истошные крики матери… И вот вошли четверо — двое в милицейской форме, двое в простой одежде, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в бедном жилье больничного сторожа. Они отыскивали, выкладывали на стол пачки денег, пересчитывали, записывали, вызвав для чего-то ещё и соседей, которые ничего не делали, только смотрели.
Салман и раньше знал, что у отца есть деньги, много денег. Но это не такие деньги, как у всех. Все носят деньги в магазины, покупают одежду, еду. У Мазитовых только отцова зарплата уходит из дома, большие деньги как пришли тайком, так тайком и живут, шуршат, словно мыши. В универмаге продавали школьную форму, но мать Салману не купила. Сказала: «Пойдешь в школу — они дадут. У школы денег много. Хотят, чтобы ты ходил на уроки, — пускай покупают форму». В прошлом году она тоже так сказала, потом хвасталась: поберегла деньги. Форму Салману в школе выдали, не зажулили. Они боятся, что Салман бросит учиться. Им всем влетит, если они потеряют самого плохого ученика Мазитова из 5 «Б». Отчего этим не попользоваться? Отец всегда говорит: «Глупые люди для того и живут на свете, чтобы умные их обманывали». Себя отец считает самым умным в поселке, хотя работает всего-навсего сторожем в больнице. Главный врач Доспаев ругает отца за то, что он спит ночью: «Нельзя ночью спать, надо сторожить». Отец презрительно сплевывает. «Напрасно кричишь, начальник. Что можно требовать за такую зарплату? Ничего. Я днем работал, ночью от усталости засыпаю». Доспаеву на такой ответ нечего сказать, повернулся и ушел к себе в кабинет. Жалко стало бедного сторожа. Откуда ему знать, какие дела делает днем сторож Мазитов. А Салман давно знает — выгодные дела, за хорошие деньги.
