Там, при реках Вавилона - [43]

Но настоящее цепляется, не пускает. Осточертело. Попробуй прорвись как сквозь шиповник. Может быть, лучше было остаться в камере? Там холодно... зато не нужно смеяться непонятным шуткам... но очень уж холодно... приходится платить за здешнее тепло. Много ли приятного - снова и снова обнаруживать себя сидящим на полу, на стопке папок перед дымящей буржуйкой...

- Ты в уши не балуешь, нет? - улыбаясь, спрашивает Влад. - Встань, бумагу-то возьму. Видишь, закоптила. Палки сырые притащили.

- Они все сырые, от росы, - отвечает Олег, всовывая в распахнутое печное нутро переданную ему папку.

Ветер носит по двору бумажные листы вперемешку с древесными. В его морозном дыхании - зима.

- Олег, не в падлу, закрой дверь.

Митина перловка разогревается на раскрасневшейся печке. Разогретая, она хоть немного напоминает еду. Здесь, на "губе", ему пришлось вспомнить ее благополучно забытый неживой вкус. Изо дня в день одна перловка. Онопко следит за тем, чтобы в его рационе не было излишеств. Онопко заступает дежурным через сутки, и поэтому вполне контролирует ситуацию. Но Митя, в общем-то, на него не в обиде. Это не от ненависти - наверняка вычитал в Уставе, что заключенным на гауптвахту не положены супы, яичницы и сливочное масло на белом хлебе. Говорят, Трясогузка объявил на общем разводе, что тот, кого поймают в гостях у Вакулы, - сядет в одну с ним камеру.

Иногда, правда, дневальные приносят что-нибудь вкусное: вареные яйца, рисовую кашу в кулечке. За порог менты их не пускают, говорят: "Нечего. Посадят - милости просим. А так - нечего". Дневальные ждут во дворе, пока Митю, при первом же скрипе ворот выскакивающего из караулки, по всем правилам, гремя оглушительно ключами, выведут из камеры с заброшенными за спину руками (конспирация - вдруг настучат). Митя, в свою очередь, ждет, не полезет ли дневальный после того, как вручил скользкую от солидола консерву, под бушлат, за "доппайком". Наверное, кто-то отдает свое. Кто, интересно? Митя не спрашивает. Берет, благодарит и возвращается внутрь.

Его взвод в дежурство по гарнизону не ходит, поэтому своих он не видит. Свои - свои ли они ему на самом деле? После драки с Лехой-качком обида на Тена и Земляного терзала сердце. Не помогли, не пришли на помощь... Обиды было столько, сколько и удивления: "Но почему?!" В то, что они испугались, Митя ни за что не поверил бы. Сам видел, как в учебке Тен в две секунды уложил двоих маслорезов - а те, насыщенные холестерином, были весьма внушительны. Саша, тот и вовсе боксер. Почему же они не вмешались, смотрели со стороны?

На второй день после ареста приходил Саша. Принес горсть сахара и бушлат. Под своим спрятал, накинув один поверх другого. Мог бы попасться, но все-таки принес. Охранник (еще из тех, из злых), лязгнув замком, рывком распахнул дверь и крикнул, как выстрелил: "Посетитель". Митя долго шел по десятиметровому коридору до выхода во двор. Окоченевшие руки-ноги были непослушны, как протезы. В окна коридора хлестало солнце. Митя задохнулся и ослеп от света и, чтобы не упасть, схватился за шершавую бетонную стену. Потихоньку стал раскрывать глаза, наконец раскрыл их совсем и ждал, пока сойдут слезы. Мир утонул, всплыл и, покачавшись в горячих волнах, причалил к закопченным стенам и пыльным осколкам-обрывкам, застилающим пол. Саша стоял в дверях и ждал, пока к Мите вернется зрение.

- Ослеп? - спросил он с легкой улыбкой, протягивая руку.

Митя кивнул. Они поздоровались.

- Держи, - прогундосил Земляной, отдавая бушлат. - Только прячь, если кто с проверкой припрется. Онопко лично мне отдал на хранение. Есть там, где прятать?

О драке ни слова. Спрашивал об охранниках, о том, очень ли холодно... И Митя отвечал, как ни в чем не бывало. С удивлением отмечал: да нет никакой обиды. Будто все так и должно было произойти. Не вмешались, и ладно. Земляной на каждые два-три слова перевешивал автомат то вниз, то вверх стволом. Рассказывал всякие мелочи: кого поставили вместо него в караул на газораспределителе, когда вернулся из Баку Трясогузка... "Он добрый", думал Митя, глядя на Земляного.

У него глухонемые родители. Он этого стесняется. А особенно - того, что говорит с ними на глухонемом языке. На присягу Саша мучительно ждал их приезда, волновался, снова и снова отпрашивался на КПП. Сержанты издевались над ним - мол, за мамкиной сиськой затосковал? А вечером накануне принятия присяги, когда рота была занята подшивой и сапогами, Сашу увидели идущим со стороны КПП рядом с невысокими, ему по плечо, мужчиной и женщиной. Все трое месили, молотили, царапали воздух пальцами - спешили многое сказать. Останавливались, перебивали друг друга, спрашивали, смеялись, удивлялись и, огорчаясь, качали головами.

- Глухонемые, - сказал Тен, обладавший даром высказывать первым догадку, вот-вот озарившую бы всех остальных. - Поэтому и на КПП бегал. Боялся, что заблудятся.

Они были совершенно вне окружающего их мира с казармами и турниками, с травой, выкошенной на ширину малой саперной от побеленного бордюра. Подглядывавшие за ними наполнялись ностальгией, как комары кровью...