Там, при реках Вавилона - [32]

Лило ровно и тяжело. Серое мерцание заволокло улицу. Что было плоскостью, пузырилось и щетинилось, гудело и текло. Новые пласты ливня били все размашистей.

- Честное слово, пишут, заберем, поживешь, немного у дядьки Коли.

Он говорил тихо, его почти не было слышно. Наверное, сомневался, стоит ли это говорить, но остановиться уже не мог.

- Я ведь просил их... они могли, я знаю... просил их: отмажьте меня от армии - а они: нет, ты должен послужить, это тебе для карьеры пригодится.

Крыши, будто клювы чаек, охотящихся в шторм, упали в воду. Окунулись и вынырнули, и зависли опять. Что-то проблескивало там, в бурунах, и уходило ко дну. Казалось, мелькают быстрые птичьи тени. Размашистые крылья налетали, хлопали в стену - и рассыпались в брызги.

- Для карьеры пригодится... Семимесячные. А сами взяли и - в Америку. А мне тут...

"Вот, стало быть, и поговорили. Вот и подлечились пошленьким".

С каждой фразой Лапина Митя мрачнел. Дура-душа разлепила створки, выползла, мягкая и слепая, на свет. Разговорил на свою голову! Обманул тебя сломанный человек, на мякине провел. Ветер зашвыривал под навес холодную водяную пыль. Влажная форма липла к плечам и ляжкам. Они морщились и отворачивали лица, но вода доставала их отовсюду.

- Мне тут в этом говне, а им там... Для тебя стараемся, поймешь! Хрена лысого вас поймешь. Головы не хватит.

За мерцанием ливня, у ворот крайнего дома стояли трое, смотрели на них. Козырек над воротами, хоть широкий, защищал слабо; троица мокла. Подняли воротники, нахлобучили на уши кругляши кепок. Один набросил на голову пиджак. Уловив Митин взгляд, этот, с пиджаком на голове, махнул рукой - мол, иди сюда. Митя отвернулся.

"Чего надо?"

Кто-то из троих, кажется, свистнул.

"Чего? Чего приспичило?"

Вышли зачем-то в такой ливень. Стоят, смотрят. Зовут зачем-то. Не в дом же собрались пригласить, в самом деле. В этом городе, падающем крышами в воду - что могло понадобиться человеку от человека? Лучше сделать вид, что не замечаешь. И снять с предохранителя.

В переполненных сточных канавах прыгали потоки, выскакивали и разливались до противоположного края.

- А, все равно развалится все скоро, - сказал Лапин, уютно ложась подбородком на обхватившие ствол руки. - Развалится.

Митя насторожился: что за слово выволок? о чем говорит? (Догадка - вот, мелькнула. Отогнал.) Спросил безразличным голосом:

- О чем это?

- Страна наша развалится, - сказал Лапин. - На части. СССР не будет, все поотделяются.

"Гад! Лишь бы ляпнуть что-нибудь, Ляпин!"

- Не говори х...ни. Никогда не говори х...ни.

Трое, топчущиеся под козырьком ворот, свистнули хором - решили, что в первый раз солдаты не расслышали.

- Сними с предохранителя, - сказал Митя.

- Зачем?

- Сними, сказал! - рявкнул он вдруг и продолжил дерганно, распаляя самого себя. - Что развалится?! Что развалится?! Думаешь, это тебе... это тебе так просто, чик, и нету? Думаешь... как домик карточный?! Столько людей...

- Ты же сам видишь. - Лапин удивленно поднял брови.

"Эти брови твои, как хвосты кошачьи. Задрал! Не зря тебя не любят".

- Что, что я сам вижу?

- Нууу, - Леша замялся, подбирая слово. - Все.

- Все-о, - передразнил Митя - Где это "все"? Здесь это между азербайджанцами и армянами, вот тебе и все. При чем страна?

Лапин примирительно пожал плечами: ладно, мол, тебе виднее, - собирался что-то сказать.

- Ты же сам откуда-то оттуда...

В Митиных висках журчало, как в водопроводной трубе. И он вскочил, перехватывая автомат обеими руками, и с размаху пихнул Лапина автоматом в плечо.

- Заткнись!

Лапин повалился набок, беспомощно задрав ноги в лопоухих галифе и гигантских сапогах. Обе каски скользнули по ступеням и, кувыркаясь, шлепнулись в бурлящую лужу. Дождь бил на них туш.

Пара шагов, и Митя промок до нитки. Бушлат стал тяжелым, как доспехи. Текло за шиворот по спине, по груди, за голенища. Он втянул голову и шагал широко, почти бежал вдоль бесконечных заборов, не выбирая особо, куда ступать, - и не видя толком ничего. Лишь ощетинившуюся злую воду. Несколько раз он щурил в узенькие щелочки глаза и смотрел в небо: падал, летел туда вместе с каменными заборами, толстобокими домами, с голыми деревьями, растопырившими дрожащие ветви.

Скоро Митя выдохся. Под старым орехом он остановился, прислонившись к стволу, и вдруг увидел, как женщина щелкает семечки.

Окно ее блестело впереди, на высоте второго этажа. За бегущими по стеклу струйками лицо было расплывчатым белым пятном. Еще два пятна, поменьше, - одно под другим. Одно клюет из другого. Подносит ко рту, ждет, забирает шелуху, снова клюет из неподвижной пригоршни, подносит, принимает шелуху, аккуратно кладет куда-то вниз. "В тарелочку", - подумал Митя.

...Крупные, не подгоревшие семечки. Слегка подсоленные. Лоснящиеся от масла. Выпуклые (они называют их: бедрастые). Дома, когда еще был жив дедушка, когда вечером по телевизору что-нибудь интересное и все дела переделаны, нажаривали целую сковороду семечек. Запах жареных семечек запах праздности. Спорили, кто пойдет на кухню в этот раз. Каждый считал себя лучшим. Заранее, за полчаса до начала..."Ну иди, уже пора, не успеешь". Еще дымящиеся, потрескивающие высыпали на газету, постланную на стул, на одинаковом расстоянии от каждого, накрывали другой газетой... "Пусть потомятся немного, дойдут". Там же, на стуле, тарелка для шелухи. К концу фильма рыхлый черно-белый холмик на тарелке и соленые губы...