Там, при реках Вавилона - [31]

Патруль свернул направо, к сереющему вдалеке бетонному забору. За забором автопарк, про который говорили, что в первые же часы народных волнений из его кассы пропало-улетучилось все, включая мелочь и пустые инкассаторские сумки. Удивлялись, однако, не этому. Удивлялись, что в Шеки есть свой автопарк. Не могли же ходить автобусы по городу Шеки: пешком из конца в конец час ходу. Видимо, в сезон возили туристов, а остальное время коротали кое-как от аванса до получки.

Вдоль бетонного забора, потрескавшегося, но без единой надписи, патруль дошел до крыльца проходной. Главная проходная находилась с другой стороны, там теперь дежурила милиция и время от времени появлялись местные водители с пустыми канистрами, желавшие "просто осмотреть, да", свои машины. Милиция те самые курсанты из изолятора горевшего ОВД - время от времени не пускала водителей. Впрочем, редко. Чаще договаривались. Жизнь кипела на главной проходной. Со стороны же этой, выходящей на окраину - пусто и тихо, и двери ее заварены.

- Давай посидим, что ли, - сказал Митя, кивнув на ступени.

Он отстегнул от пояса каску, Лапин снял свою, и они уселись на перевернутые каски, как на горшки (не бог весть как удобно, зато интим не отморозишь). Из-за крайних дворов поднимались похожие на клубки переплетенных пальцев голые кроны. Вдалеке, все в мутной пелене, угадывались мохнатые бока гор, и над ними, смазывая вершины, - такое же мохнатое небо.

В доме открылось окно, кто-то посмотрел на них в разрез занавесок, невидимый в темноте комнаты. Окно закрылось. Они сидели все так же без слов. Митя щелкал ногтем по магазину. Леша перемотал портянки, поправил забитое в носки сапог тряпье (презент от Литбарского - сорок пятый вместо сорок второго) и уставился в асфальт. Ну да, не любят его, не любят. Так кого ж сейчас любят?!

Молчание начинало тяготить Митю. Поговорить бы о чем. О чем угодно. Но только о простом, о пошлом. Да, немножко пошлости было бы весьма кстати. Не о вечном же рассуждать в преддверии потопа. Что-нибудь тупое, разухабисто-сисястое.

"Как там... Мне бы вон ту, сисястую, она глупей... классик разбирался в вопросе. И, раз уж запал на поэзию, ни в коем случае не вспоминай все эти больные, такие... с вывороченными наизнанку нервами стихи Блока. Противопоказано!"

Лапин уже не сидит бледнолицей тушкой. Обернувшись, Митя застал его читающим письмо. Разложил на коленях, наклонился. Письмо старое, изрядно потрепанное и протертое на сгибах до дыр.

Строжайшее в учебке табу - хранить письма дольше одного дня. Выстраивают в две шеренги, лицом друг к другу. "Вынуть все из карманов! Карманы вывернуть". Бывает, обыскивают. Если что утаил - на тактическое поле, мять локтями верблюжью колючку. (И вот ведь какое дело, верблюдов в Вазиани нет, а колючек целые гектары.) Письма от родителей просто рвут. Письма от девушек зачитывают перед строем.

- Котенок мой, до сих пор хожу как неживая... Н и ч е с и б е! Ты что ж это, замяукал ее до смерти и съ...ся?! Котенок мой, так нельзя-аа!

Бывает, те, с кем вчера мял колючку и откровенничал в бытовке перед

отбоем, - бывает, смеются. Хорошо, что Мите не пишет девушка. Нет девушки, нет проблемы.

И зря так переживал. Класса, наверное, с восьмого томился жутко, вздрагивал при малейшем шорохе в сердце: не она ли? - нет, не она. Снова вглядывался в волнующий парад белых бантов, шоколадных, с черными фартуками платьев, синих и карих глаз, бедер, талий, рук (особенно шпионил за руками, не прощал заусенцев) - но будто сквозь хрустальную стену смотрел, будто сквозь строчки романов. Но в романах юноши горели, как спички - только чиркни, - а он все томился, вздрагивал и читал, читал... Зачитался.

А теперь получается - уберегся: не впустил троянского коня, не подставился, не дал повода тов. сержантам лишний раз поглумиться, поплевать в душу.

Да хрен с ними, с сержантами, свет клином не сошелся. Вот только знать бы, что не будет больше в жизни таких сержантов...

"Пожалуйста, Лапин, расскажи какую-нибудь гадость: видишь, что творится".

А вслух спросил грубовато:

- От кого?

Лапин пожал плечом, ответил так, будто разговор идет давным-давно:

- От родителей.

- Ааа... вот как...

Он сложил письмо - вернее, оно само, от малейшего движения пальцев, сложилось у него в руках - и сунул его под бушлат, во внутренний карман кителя. Начиналось. Первые капли ударили в пушистую пыль у бордюра. Пробежал ветер, катя по асфальту сбитые листья. Стало сыро, как в погребе.

- Че пишут?

Он вдруг посмотрел Мите прямо в глаза, и Митя поежился, отдернул взгляд: не ожидал, что Лапин может так - прямо в глаза.

- Они уехали.

- Куда уехали?

- Уехали, насовсем. В Америку, - сказал Лапин еле слышно.

Наверное, испугался, что Митя загогочет в ответ, грохнет дурным басом: "Хорош врать, Лапа!" Но Митя понял: не врет. Да и что такого? Укатили родители в Америку. А запросто! Сейчас-то, в новые-то времена.

Дождь закипал, быстро набирал злость.

- Продали нашу квартиру на Дмитровке и - фить! Случай им подвернулся, работу там обещали. У отца брат три года как уехал. Там же работа - это все, без работы ты пропал. Отец у меня химик... был. Доцент... - Ни единого жеста, вываливает слова, как недоеденную кашу из котелка. - Ты, пишут, поймешь нас и простишь, мы для тебя стараемся. Приедешь к нам потом, после армии, мы тебя заберем. Адрес пришлет дядька Коля в следующем письме... пока не прислал.