Там, на войне - [29]

И все-таки возле дамбы нет пулемета. Или они себя никак не обнаруживали. Подумаешь — сейчас нет, через полчаса будет.

Выбрал я крайнюю хату, почти развалюху, отсюда вся местность как на ладони. Хозяйку попросил делать свои домашние дела, словно меня здесь нет (это на тот случай, если с той стороны ведут наблюдение). Заморенная войной старая женщина, одна-одинешенька, жила здесь дотла разоренной жизнью, прямо под носом у противника. А в общем-то ни у кого не под носом, а в своей родной хате с закрытыми ставнями, да еще наглухо занавешенными окнами.

Бабуля была неразговорчива, но она мало что знала— вот только неплохо отозвалась о хозяевах крайней хаты с той стороны дамбы и назвала их людьми работящими: отец-хозяин, мать и два взрослых сына — старший, Тимофей, женат, он с жинкой живет здесь, с нашей стороны, хата у них на взгорье, а сам сейчас у родителей на той стороне. Младший был женат, да жинка скоро померла, и сам он часто хворает — этот живет с родителями. Два взрослых сына и не в армии — это не обнадеживало. Но бабуля добавила: дескать, тут старое пограничье, враг налетел, вздохнуть-выдохнуть не успели, много мужиков-парней осталось во дворах, кто в партизаны пошел, кто с ними якшается, кто затаился, кто доносит помаленьку — эти недоносливые… У бабули троих забрали в армию — успели! — и никаких вестей.

Старые ходики с гирями и добавочным грузом в виде амбарного замка. Ходики стояли. Я подтянул цепочки— поднял груз, подергал туда-сюда, запустил маятник — пошли. Бабка послушала— тикают, похвалила, но кормить меня все равно не стала, да и нечем ей было — хату по запаху чуешь, когда в ней продукта ни крошки. Вот поспать мне удалось, и как следует.

Разбудила наша пехота. Глянул через дверь и увидел что-то вроде полувзвода — они начали окапываться неподалеку от бабкиного двора, вдоль по низине. По всей видимости, чтобы держать под обстрелом дамбу и ближайшую часть села по ту сторону речушки. До противника метров полтораста, от силы двести. С того берега они не могли не заметить появления наших солдат, но никакой активности не проявляли, кроме редкого минометного обстрела. И мои надежды на то, что с появлением пехоты враг хоть немного приоткроется и покажет себя, не оправдались. Теперь здесь не так-то просто будет проскочить. Не мешало бы мне пройти вниз по речке — может быть, удастся высмотреть запасное место для перехода на ту сторону. Мало ли что может приключиться. Из подчиненных у меня была пока одна бабка, и я ее попросил:

— Как только придут солдаты и станут искать меня («человека четыре-пять, не больше»), сказать им — мол, всем сидеть тихо, отдыхать, не разгуливать и ждать— скоро вернется!

Бабуля кивнула. И я пошел.

По дороге решил познакомиться и поговорить с командиром пехотного полувзвода. Он появился: худющий, весь сморщенный, перекошенный и какой-то сам не свой. Сказал, что не знает, зачем его сюда прислали, потому что «этот полувзвод совсем не сила», что «в той атаке в овраге они не участвовали», а сам ждет, что ему вот-вот прикатят пулемет с лентами — «максим». «А то без пулемета мы здесь как попугаи в тире, кто захочет, тот нас и перекувырнет». Каким-то малость контуженым он мне показался, или, может, с тяжелого похмелья? Не поймешь. Звание у него было самое подходящее — младший лейтенант, но я с трудом разглядел это, потому что на одном погоне звездочка отсутствовала вовсе, а второй был прикрыт солдатской шинелью. Его почти прозрачные глаза смотрели в пространство, ни на чем не фокусируясь, и казалось, что их обладатель не представляет ни малейшей опасности ни для своих, ни для противника (но вскоре обнаружилось, что в обоих своих предположениях я ошибся).

Я пошел на тот конец села лазить по камышам — искать запасной ход к врагу.

Людей мне прислали. И кое-какой жратвы — хлеб и полкотелка холодной каши (оказалась с мясом!). Всё мне— они накормлены. В записке из штаба Курнешов черкнул: «Экстра — один ст. серж. — все остальные в разгоне. Посылаю первый сорт!» Это его шуточки!.. Но вместо четырех-пяти человек прислал троих. Гвардии старший сержант Корсаков— лет ему чуть больше тридцати, человек спокойный, даже успел отрастить усы бывалого воина. Вторым был Иванов — не Владимир (радист-разведчик — этот как раз был «экстра!»), и не тот невезучий недотепа из танковой роты, тоже Иванов, и не гвардии сержант Иванов Алексей, командир отделения, и не Осип Кондратьевич Иванов — водитель бронемашины двадцать первого года рождения, а тот Иванов из мотоциклетной роты, что в самодеятельности один раз отплясал, да так неожиданно для всех (и, казалось, для самого себя), да так лихо и отчаянно, что его сразу выделили среди других, но пока не как разведчика, и прозвали «танцор».

Ну, еще с ними пришел ефрейтор Повель (этого как раз знал как облупленного — он был из моего взвода), человек на войне ничем не примечательный — двадцать три уже стукнуло, так что не молодой, а в общем-то, боец исполнительный и, скажем так, безотказный. «Больше некого, — писал Курнешов. — Управишься».

Я еще не знал, как буду управляться, но к моменту их прибытия знал точно, что переходить надо здесь, у дамбы. Другого, более удобного места я так и не нашел. Вернее, кое-что нашел, но там пришлось бы залезать в воду. А в воде сподручнее воевать только лешему.